– Нно, маленькие, ноо, ноо! Пожалуйста, ноо!

Подъезжая к Козельску, мы увидали впереди наши два экипажа и одновременно поезд, который уже подходил к вокзалу.

Сели в поезд без билетов, едва успев втащить багаж. Отец был все так же взволнован и очень торопился.

– Если бы опоздали, я не уехал бы без вас, а остался бы ждать в Козельске в гостинице, - сказал он мне.

В вагоне то и дело подсаживались любопытные, то к Варваре Михайловне, то к Душану Петровичу, то ко мне.

– Кто с вами едет? Это Лев Николаевич Толстой? Куда ж он едет?

В купе, куда нас перевели, был какой-то господин. Он сейчас же узнал отца и стал с ним говорить. Я отвела его в сторону и просила не беспокоить отца, так как он очень устал.

– Да, я знаю, простите.

Через несколько минут он, взяв свои вещи, перешел в общее отделение, уступив нам все купе.

– Я ведь знаю многое по газетам, - говорил он мне, - я истинный поклонник Льва Николаевича. Располагайте мной, как хотите. Если Лев Николаевич согласится, я могу предложить свой дом в Белеве*, никто его не побеспокоит там.

Отец лежал. Когда мы спрашивали его о здоровье, он говорил, что устал, но чувствует себя хорошо. Попросил газету. На следующей большой станции я купила ему несколько газет. Почитав их, он огорчился.

– Все уже известно, все газеты полны моим уходом, - сказал он.

Он попросил его накрыть пледом и сказал, что попробует поспать. Я ушла в общее отделение.

Пассажиры читали газеты, и разговор шел об уходе Льва Николаевича Толстого из Ясной Поляны. Против меня сидели два молодых человека, пошло-франтовато одетые, с папиросами в зубах.

– Вот так штуку выкинул старик, - сказал один из них.
– Небось это Софье Андреевне не особенно понравилось, - и глупо захохотал, - взял да ночью и удрал.

– Вот тебе и ухаживала она за ним всю жизнь, - сказал другой, - не очень-то, видно, сладки ее ухаживания...

Но вскоре они узнали, что Толстой едет в соседнем купе и, сконфуженно косясь на нас, умолкли. Весть, что Толстой едет в этом поезде, разнеслась по всем вагонам с быстротой молнии. Несколько раз любопытные врывались к отцу в отделение, но я резко отклоняла такие посещения и, насколько было возможно, оберегала его от любопытных.

Скоро и кондукторы, все с сочувствием относившиеся к нам, стали меня поддерживать.

– Что вы ко мне пристали?
– говорил один из кондукторов, седой, почтенного вида человек с умным, проницательным лицом какому-то пассажиру.
– Что вы в самом деле ко мне пристали? Ведь говорю же я вам, что Толстой на предпоследней станции уже слез!

Проснувшись, отец попросил есть. Я обратилась к кондукторам, прося указать мне местечко, где я могла бы на спиртовке сварить овсянку. И тут они проявили большое сочувствие. Провели меня в служебное отделение, где сидело человек пять кондукторов. Они помогали мне кто чем мог, расспрашивая, сочувствовали. Овсянка вышла вкусная, и отец с большим удовольствием, похваливая, съел всю кастрюлю. После этого он заснул.

Болезнь и смерть

В четвертом часу отец позвал меня и просил накрыть, говоря, что его знобит.

– Спину получше подоткни, очень зябнет спина.

Мы не очень встревожились, так как в вагоне было прохладно, все зябли и кутались в теплые одежды. Мы накрыли отца поддевкой, пледом, свиткой, а он зяб все сильнее и сильнее. Душан Петрович поставил градусник. Когда его вынули, он показывал 38,1.

Никогда еще я не испытывала такого чувства тревоги! Ноги подкосились, я села на диван против отца и как-то невольно начала повторять:

"Господи, помоги, спаси, помоги..."

Отец, поняв, в каком я была состоянии, протянул мне руку, крепко сжал мою и сказал:

– Не унывай, Саша, все хорошо, очень хорошо.

В Горбачеве я вышла на платформу. Какой-то господин в очках спрашивал кондуктора, тут ли Толстой, и, когда узнал, что здесь, вскочил в наш поезд. Кроме того во все время путешествия какой-то человек с рыжими усами прохаживался по нашему вагону. Почему-то его лицо бросилось нам в глаза. Скоро мы заметили, что он появлялся в разных платьях: то в форме железнодорожного служащего, то в штатском. Один из кондукторов таинственно сообщил мне, что человек тот, узнав, что Толстой едет в этом поезде, из Горбачева телеграфировал что-то Тульскому губернатору. Я поняла, что за нами следит полиция.

А между тем жар у отца все усиливался и усиливался. Заварили чай и дали ему выпить с красным вином, но и это не помогло, озноб продолжался.

Не могу описать состояния ужаса, которое мы испытывали. В первый раз я почувствовала, что у нас нет пристанища, дома. Накуренный вагон второго класса, чужие и чуждые люди кругом и нет угла, где можно было бы приютиться с больным стариком.

Проехали Данков, подъехали к какой-то большой станции. Это было Астапово. Душан Петрович убежал и через четверть часа пришел с каким-то господином, одетым в железнодорожную форму. Это был начальник станции. Он обещал дать в своей квартире комнату, где можно было уложить больного, и мы решили здесь остаться. Отец встал, его одели, и он, поддерживаемый Душаном Петровичем и начальником станции, вышел из вагона, мы же с Варварой Михайловной собирали вещи.