Куличек рассказывал, что со всех сторон света готовы протянуться руки помощи, руки с хлебом... Только - уничтожить советский строй... Уничтожить - и будет хлеб... Во имя чего? Во имя спасения России. Спасения от кого же? От самих себя... Но они не хотят "так" спасаться - она сама видела...

Бедная, бедная Дашина голова! Поздно ты, Дашенька, занялась политикой... "Постой...
– сказала она, - постой". Заложила руки за спину и прошлась по комнате, глядя под ноги.

"Что может быть выше, чем отдать жизнь за униженных и угнетенных?.. А Куличек говорит, что от большевиков погибает Россия, и все это говорят..." - Даша закрыла глаза, силясь представить Россию как нечто такое, что она должна любить больше самой себя. Вспомнилась картина Серова: две лошади на косогоре, полотнище тучи на закате и растрепанная соломенная крыша... "Нет, это у Серова..." И в закрытые глаза ей весело и дико оскалился давешний зубастый парень. Даша опять прошлась... "Какая же такая Россия? Почему ее рвут в разные стороны? Ну, я - дура, ну, я ничего не понимаю... Ах, боже мой!" Даша стала щепоткой пальцев стучать себя в грудь. Но и это не помогло... "К Ленину побежать спросить? Ах, черт, ведь я же в другом лагере..."

Все эти ужасные противоречия и смятение души привели к тому, что к шести часам Даша нахлобучила на глаза шапчонку и пошла к памятнику Гоголя. Человек с булавочкой сейчас же отделился от дерева:

– Опоздали на три минуты... Ну? Были? Слышали Ленина? Расскажите самую суть... Как он приехал, кто его сопровождал, охрана была на трибуне?

Даша помолчала, собираясь с мыслями:

– Скажите, во имя чего его хотят убить?

– Ага! С чего вы взяли? Никто не собирается... Так, так, так... Значит - на вас подействовало? Ну, еще бы... Вот поэтому-то он так и опасен.

– Но он говорит справедливые вещи.

Вытянув шею, с улыбочкой - тоненькой и влажной, под самые Дашины глаза, - он спросил вкрадчиво.

– Так что же, не отказаться ли вам, а?

Даша отодвинулась. А у него шея вытягивалась, как резиновая, в самые Дашины зрачки блеснули зайчики его пенсне. Она прошептала:

– Я ничего не знаю... Я ничего больше не понимаю... Я должна быть убеждена, я должна быть убеждена...

– Ленин - агент германского генерального штаба, - просвистал человек с булавочкой. Затем он потратил около получаса на то, чтобы растолковать Даше про адский план немцев: они посылают нанятых за огромные деньги большевиков в пломбированном вагоне, большевики разрушают армию, дурачат рабочих, уничтожают отечественную промышленность и сельское хозяйство... Через какой-нибудь месяц немцы возьмут Россию голыми руками.

– Сейчас большевики раздувают гражданскую войну, кричат о хлебной блокаде и вместе с тем расстреливают мешочников - наших спасителей... Они сознательно организуют голод... Вы видели, как сегодня несколько тысяч дураков смотрели в рот Ленину... Хочется кусать себе руки от боли... Он обманывает массы, миллионы, весь народ... В одном плане, физическом, он "великий провокатор"... В другом... (он качнулся к Дашиному уху и шепнул одним дуновением) антихрист! Помните предсказания? Сроки сбываются. Север идет войной на юг. Появляются железные всадники смерти, - это танки... В источники вод падает звезда Полынь, - это пятиконечная звезда большевиков... И он говорит народу, как Христос, но только все шиворот-навыворот... Сегодня он и вас пытался соблазнить, но мы вас не отдадим... Я переведу вас на другую работу.

Невыясненным остался третий вопрос. (Даша опять вернулась домой, легла на кровать, прикрыв локтем глаза.) Ей вдруг осточертело думать... "Да что мне, в самом деле, - сто лет? Дурна я, как смертный грех? Возьму и дам себе волю... Хочешь идти в "Метрополь" - иди... Для кого прятать все это, что не хочет быть спрятано, душить в груди крик счастья? Для кого с такой мукой сжимать колени? Для чьих ласк? Дура, дура, трусиха... Да разожмись, кинься... Все равно - к черту любовь, к черту себя..."

Она уже знала, что пойдет в "Метрополь". И если раздумывала, то только оттого, что не настало еще время идти, - были сумерки - самый ядовитый час для раздумья. В доме медленно, по-башенному, часы пробили девять. Даша стремительно соскочила с постели... "Унизительно так волноваться, не хочу!.."

Она поспешно разделась и в одной рубашке побежала в ванную, где были свалены дрова, сундуки, рухлядь. Стала под душ. Ледяной дождь упал на спину, Даша почти задохнулась. Мокрая, вернулась к себе, стащила с кровати простыню, вытерлась, постукивая зубами.

И даже и в эту минуту не пришло решение: она глядела то на старое платьишко, сброшенное прямо на пол, то на вечернее, перекинутое через спинку кресла. И опять поняла, что это - трусость, только отсрочка. Тогда она стала одеваться. Зеркала не было, и слава богу! Накинула соболий палантин и, как воровка, вышла на улицу. Были уже глубокие сумерки. Она шла по бульварам. Мужчины с изумлением провожали ее глазами, вдогонку летели замечания, не слишком успокаивающие. Из-под дерева шатнулись двое в солдатских шинелях, окликнули: "Паразит, погоди, куда бежишь?"

На Никитской площади Даша остановилась, - едва дышала, кололо сердце. Отчаянно звоня, проходил освещенный трамвай с прицепом. На ступеньках висели люди. Один, ухватившись правой рукой за медную штангу, а в другой держа плоский крокодиловый чемоданчик, пролетел мимо и обернул к Даше бритое сильное лицо. Это был Мамонт. Даша ахнула и побежала за трамваем. Он увидел ее, чемоданчик в его руке судорожно взлетел. Он оторвал от поручня другую руку, соскочил на всем ходу, пошатнулся навзничь, тщетно хватаясь за воздух, задрав одну огромную подошву, и сейчас же его туловище скрылось под трамвайным прицепом, чемоданчик упал к ногам Даши. Она видела, как поднялись судорогой его колени, послышался хруст костей, сапоги забили по булыжнику. Взвизгнули тормоза, с трамвая посыпались люди.