Сусанна со своим ученым вестготом – явно не брат он ей! – посмотрели сперва на пса, затем и на меня.

– Наверное, он что-то сказать хочет, – догадался блондин. – Ну давай, говори, только не рассусоливай, а уложись в три предложения: ты кто, ты зачем здесь и что ты знаешь?

– Я никто, я здесь просто так, я ничего не знаю, – экономно уложился я в одно предложение.

И черт меня дернул добавить за ним вслед второе:

– Я в чужие дела не вмешиваюсь.

– Дела? – заинтересовался нибелунг. – Что за дела?

Я заткнулся, проклиная свой длинный никчемный язык, да поздно.

– Вранье! – Сусанна хлопнула кулачком по своей ладошке. – Сергиенко, не верь ему, он видел! Он заглядывал в окно! Я нашла его рядом с флигелем, прямо у лестницы на чердак. Пошла выгуливать Мажора и смотрю: мокрый человек валяется.

При слове «Мажор» собачье страшилище опять заворчало, а потом и гавкнуло. В гавканье я расслышал удовлетворение.

– Ты все-таки переименовала пса? – нахмурился Сергиенко. – Я же тебя всеми богами заклинал оставить его, как есть.

– Слушай, не начинай заново, а? – нервно сказала Сусанна. – Не зли меня, ну пожалуйста, пожалуйста, милый, я так тебя люблю! Ты же знаешь, я это безобразное имя вечно забывала и выговорить могла только по слогам. Бер-гель-мир.

И на это слово пес тоже откликнулся лаем. Не менее радостным, чем прежде на Мажора.

– Ты не забыл, старина! – обрадовался блондин. – У мамочки нашей голова дырявая, а ты помнишь, мальчик мой, Бергельмир…

– Ррр-гав!

– Это у тебя самого в мозгах сквозняк. Правильно, Мажор?

– Ррр-гав! Гав!

Я надеялся, что сумасшедший лай и дурацкий спор из-за собачьей клички сотрут у них из памяти мою маленькую оговорку, но напрасно. От души поорав друг на друга минуты три, Сусанна со своей белокурой бестией все-таки пришли к компромиссу: если пес отзывается на оба имени, то каждый пусть зовет его по-своему. Успокоившись, они помирились и расцеловались. После чего троице, считая собаку, уже ничто не мешало хором навалиться на меня.

Нибелунг Сергиенко приставил к самому моему горлу тупое – и оттого особенно неприятное – лезвие какого-то исторического топора. Сусанна Звягинцева откуда-то вытащила и нацелила мне прямо в середину галстука острие меча. Мажор-Бергельмир обошелся без оружия: просто пододвинул пасть к моей лодыжке.

– Ты видел? Видел? Говори!

Деваться было некуда. В критической ситуации не отмолчишься. Силентиум видетур конфессио. Молчишь – значит виноват.

– Сдаюсь… – выдохнул я. – Я видел, видел… Но, честное слово, я никому ничего не скажу…

Блондин чуть отодвинул от меня топор и обернулся к хозяйке:

– Дорогая, он вызывает хоть какое-нибудь доверие?

– Ни малейшего, любимый, – без колебаний ответила ему подлая Сусанна. – Гляди, какие у него тонкие пальцы, какое у него интеллигентное лицо. Он заложит нас всенепременно.

Ну и мерзкая же семейка, с дрожью подумал я. Никому я не нравлюсь. Раньше Звягинцеву моя фамилия не угодила, теперь этой крашеной выдре – мои пальцы и лицо. Ну как я мог вообразить, что она даст мне миллион? Да здесь последнее отнимут!

– Заложит? Тогда надо его прикончить, – рассудил нибелунг. – Убьем, а тело скормим Бергельмиру.

Пес плотоядно гавкнул и примерился к моей трепещущей ноге. Ему единственному из всей компании я был по вкусу. Он, кажется, готов был начать жрать меня прямо заживо.

– Плохая идея, – не одобрила хозяйка. – Очень плохая. Ты, Сергиенко, сроду был человеком бессердечным, как все твои викинги. Я псу лучшую телячью вырезку покупаю, а ты собираешься кормить его всякой дрянью. Не стыдно?

– Да, я об этом как-то не подумал, – согласился блондин. – Извини, я был неправ. Но, дорогая, признай: и ты наделала глупостей. Что тебе мешало сразу прибрать на чердаке? Хотела сохранить эти штуки на память?

– Просто забыла, – беспечно сказала Сусанна. – Но какая разница? Все равно этот ни о чем уже не расскажет.

– Э-э-э, – проблеял я, – секундочку…

В моей сорокавосьмилетней биографии был период, когда я регулярно раз в квартал или даже чаще рисковал жизнью. Один из прежних хозяев «Свободной газеты» после всякой публикации, которая хоть как-то задевала интересы его обширного бизнеса, вытаскивал меня на стрелку, унижал словесно и грозился раскроить башку шаром для боулинга. Пару раз я убредал с тех встреч с переломами, один раз меня утаскивали на носилках. Но я не роптал. Игра стоила свеч: я делал газету. А вот умереть так, без глубокого смысла… Умереть лишь потому, что стал свидетелем гадких шалостей жены толстосума и ее сердечного дружка… Для реноме Виктора Ноевича Морозова это катастрофа. Хуже, чем гикнуться от виагры. Что напишут в некрологах?