Надеюсь, подумал я, что мы успеем. Если я промахнулся, то меня ждет что-то похуже, чем выговор за вхолостую вызванный спецназ. Уж больно нехороший подтекст мне почудился во второй из фраз мадам Сусанны. Очень опасный. Тем более, что после разговора прошло часов пять. Да нам еще пилить до Усково.

Я вернулся на кухню уже одетым и застегнутым на все пуговицы.

– Так, – сказал я Ленке, – давай мне телефон вашего Льва. Я постараюсь к нему заехать, попозже, но ничего не обещаю…

Домочадцы даже не пикнули. Уж в этом моем «ничего не обещаю» они разбирались прекрасно. Так я обычно говорю, когда дела мои обстоят – хуже не придумаешь.

В 15.32 я отменил вегетарианство. Сделал я это не из холодного расчета, а только по велению сердца. Ну ладно, вру: и сердца, и желудка. Но все равно порыв мой был спонтанен, что свойственно лишь пылким молодым богам вроде Нектария Светоносного.

Думаю, запрет на животную пищу продержался бы у меня еще дней двадцать. Кабы не деятели из «Мосэнерго». Мои младшие партнеры по Свету расхвастались мною на Микояновском мясокомбинате, а те, не будь дураки, тотчас же отрядили ко мне волхвов с дарами.

Я ничуть не обольщался: в объятья живого бога хитрых колбасников бросала не обретенная вера, а суровая необходимость. Эпоха самой эффективной рекламы – на ТВ – для нашей страны завершалась. В битве за здоровый образ жизни Госдума уже приравняла пиво к водке и окончательно впала в юродство. Теперь там собирались приравнять закуску к выпивке. Каспийская сельдь и литовские маринованные огурчики стали первыми жертвами борьбы. Колбаса была на подходе. Лук и капуста под подозрением. Швейные фабрики заранее сокращали производство шмоток: депутаты в любую минуту могли вспомнить о русском обычае занюхивать водку рукавом.

Возврат к дотелевизионной эре для рекламщиков стал, таким образом, неизбежен. Требовались новые, незатасканные брэнды. Нектарий был одним из них, а потому гонцы держались со мной почтительно. Их аргументы – в мясном исполнении – смотрелись заманчиво, просьба же была не чрезмерна. Небольшая афишка. Четыре строчки в рифму плюс фото с моим божественным ликом в цвете, размером десять на пятнадцать. Плюс мой автограф. Взамен мы получали открытую колбасно-сосисочную линию сроком на полгода и раз в месяц по десять килограммов элитного окорока в качестве бонуса. Если, кроме лика Нектария, на той картинке запечатлились бы также и персты Нектария с продукцией комбината, бонус возрастал в три раза. Если продукция была надкусана – то в пять раз. Ну а если бог дозволял использовать ту же картинку на билбордах, линию нам продлевали еще на полгода.

Истина рождается в сравнении. Стоило микояновским ходокам выложить на стол все свои образцы, как Марта с Марией принесли не доеденный утром прасад. Два мира соприкоснулись гранями; на фоне упругой мясной роскоши разноцветная ведическая чухня показалась мне прямо-таки оскорбительно несъедобной. Жестом прокуратора я отодвинул в сторонку птичий корм дяди Кришны. После чего повелел Марте откромсать мне ближайшего сервелата, попробовал его на зуб, оценил гамму, прищурился и изрек: «Да будет так!» Наверно, похожие чувства испытывал князь Владимир Красное Солнышко, когда, привечая Иисуса, выкидывал в реку Перуна, Стрибога и прочих деревянных фриков.

В 15.52, то есть буквально через двадцать минут, рекламный стишок созрел. Мне кажется, получилось здорово.

Подумав, я заменил «деревню» на «квартиру». У покойного Иосифа звучало изящней, не спорю, но здесь по смыслу требовались городские интерьеры. Главные жеватели овальчиков все-таки обитают в крупных населенных пунктах. Я даже не уверен, что в сельской глуши сегодня остались хоть какие-нибудь боги. Кроме, конечно, девушки Артемиды – покровительницы браконьеров. Да еще Пана с его дудкой, который, несмотря на преклонный возраст, все носится за туристами, то притворяясь эхом, то отвечая за козла.

Я не чувствовал никакой вины перед Иосифом. Мировая поэзия – огромный склад конфиската с выломанной дверью: заходи и бери, чего твоей душе угодно. Начальство ушло, хозяев нету, все разрешено. Грибоедов тырил слова у Горация, Пушкин – у Грибоедова, Иосиф – у Пушкина, а я кто – рыжий, что ли? Раз поэту-арифмометру можно, то мне, богу, и подавно. К тому же к колбасе он вроде относился хорошо. Лучше, чем к людям.

Наши отношения с Иосифом в его последние годы вообще катились по наклонной. Я реже называл его поэтом милостию божией, он чаще называл меня неблагодарным дерьмом. Все заметили, как сильно он забурел после Нобелевки. Когда же ему перепала халявная должность в Библиотеке Конгресса, он стал попросту непереносим. Все время обзванивал знакомых и своим заунывным голосом напоминал про книги, которые, мол, надо срочно вернуть на абонемент. Меня он два года доставал из-за «Поэтики» Аристотеля и трех номеров «Хастлера», Довлатову не давал покоя из-за тома переписки Чехова с Ефимовым. А больше других пострадал Солж, который, переезжая в штат Вермонт, забыл сдать толстовского «Филиппка». Иосиф не ленился на протяжении трех месяцев каждое утро звонить ему в Кавендиш – причем именно в те дни, когда Солж начал работу над первым в своей жизни оптимистическим романом-притчей «Двести лет одиночества» и жаждал покоя. Что вы думаете? Уже через месяц таких звонков ни от одиночества, ни от оптимизма в рукописи и духу не осталось. Еще через месяц озверевший Солж сменил название книги, затем – жанр, и в итоге у него вместо однотомного романа вышел двухтомный памфлет…

Мне осталось переписать рекламный стишок набело, а затем я трижды ударил в гонг. Это был знак для Марии: колбасникам, которых на время божьего промысла выпроводили в приемную, разрешено снова ко мне зайти.

– Вот, держите, – сказал я им, протягивая листок. – Если текст устроит, то можете забирать. Автограф там внизу, увеличите сами. Мою фотографию вам пришлют завтра по мейлу.

Самый толстый из трех микояновских волхвов – видимо, старший в группе – робко заметил, что текст замечательный и что его смущает только слово «мертвые». Нельзя ли чего-нибудь поживее?