Шрифт:
– А такой был в Гаях у нас человек, отец ей, Корней Васильевым звали. Богатей был. Так возгордился на жену. Ее избил и ее вот испортил.
Корней молчал, взглядывая из-под не переставая шевелившихся черных бровей то на хозяина, то на Агашу.
– За что же?
– спросил он, откусывая сахар.
– Кто их знает. Про нашу сестру всякое сболтнут, а ты отвечай, говорила старуха.
– Из-за работника что-то у них вышло. Работник малый хороший был из нашей деревни. Он и помер у них в доме.
– Помер?
– переспросил Корней и откашлялся.
– Давно помер... У них мы и взяли молодайку. Жили хорошо. Первые на селе были. Пока жив был хозяин.
– А он что же?
– спросил Корней.
– Тоже помер, должно. С того раза пропал. Лет пятнадцать будет.
– Больше, никак, мне мамушка сказывала, меня она только кормить бросила.
– Что ж, ты на него не обижаешься на то, что он руку...
– начал было Корней и вдруг захлюпал.
– Разве он чужой - отец ведь. Что ж, еще пей с холоду-то. Налить, что ль?
Корней не отвечал и, всхлипывая, плакал.
– Чего ж ты?
– Ничего, так, спаси Христос.
И Корней дрожащими руками ухватился за столбик и за полати и полез большими худыми ногами на печь.
– Вишь ты, - сказала старушка сыну, подмигивая на старика.
V
На другой день Корней поднялся раньше всех. Он слез с печи, размял высохшие подвертки; с трудом обул заскорузшие сапоги и надел мешок.
– Что ж, дед, позавтракал бы?
– сказала старуха.
– Спаси бог. Пойду.
– Так вот возьми хоть лепешек вчерашних. Я тебе в мешок положу.
Корней поблагодарил и простился.
– Заходи, когда назад пойдешь, живы будем...
На дворе был тяжелый осенний туман, закрывающий все. Но Корней хорошо знал дорогу, знал всякий спуск и подъем, и всякий куст, и все ветлы по дороге, и леса направо и палево, хотя за семнадцать лет одни срубили и из старых стали молодыми, а другие из молодых стали старыми.
Деревня Гаи была все та же, только построились с краю новые дома, каких не было прежде. И из деревянных домов стали кирпичные. Его каменный дом был такой же, только постарел. Крыша была давно не крашена, и на угле выбитые были кирпичи, и крыльцо покривилось.
В то время как он подходил к своему прежнему дому, из скрипучих ворот вышла матка с жеребенком, старый мерин чалый и третьяк. Старый чалый был весь в ту матку, которую Корней за год до своего ухода привел с ярмонки.
"Должно, это тот самый, что у нее тогда в брюхе был. Та же вислозадина и та же широкая грудь и косматые ноги", - подумал он.
Лошадей гнал поить черноглазый мальчишка в новых лапотках. "Должно, внук, Федькин сын значит, в него черноглазый", - подумал Корней.
Мальчик посмотрел на незнакомого старика и побежал за заигравшим по грязи стригуном. За мальчиком бежала собака, такая же черная, как прежний Волчок.
"Неужели Волчок?" - подумал он. И вспомнил, что тому было бы двадцать лет.
Он подошел к крыльцу и с трудом взошел на те ступеньки, на которых он тогда сидел, глотая снег с перил, и отворил дверь в сени.
– Чего лезешь не спросись, - окликнул его женский голос из избы. Он узнал ее голос. И вот она сама, сухая, жилистая, морщинистая старуха, высунулась из двери. Корней ждал той молодой красивой Марфы, которая оскорбила его. Он ненавидел ее и хотел укорить, и вдруг вместо нее перед ним была какая-то старуха.
– Милостыни - так под окном проси, - пронзительным, скрипучим голосом проговорила она.
– Я не милостыни, - сказал Корней.
– Так чего же ты? Чего еще?
Она вдруг остановилась. И он по лицу ее увидал, что она узнала его.
– Мало ли вас шляется. Ступай, ступай. С богом.
Корней привалился спиной к стене и, упираясь на клюку, пристально смотрел на нее и с удивлением чувствовал, что у него не было в душе той злобы на нее, которую он столько лет носил в себе, но какая-то умиленная слабость вдруг овладела им.
– Марфа! Помирать будем.
– Ступай, ступай с богом, - быстро и злобно говорила она.
– Больше ничего не скажешь?
– Нечего мне говорить, - сказала она.
– Ступай с богом. Ступай, ступай. Много вас, чертей, дармоедов, шляется.
Она быстрыми шагами вернулась в избу и захлопнула дверь.
– Чего ж ругать-то, - послышался мужской голос, и в дверь вошел с топором за поясом черноватый мужик, такой же, как был Корней сорок лет тому назад, только поменьше и похудее, но с такими же черными блестящими глазами.
Это был тот самый Федька, которому он семнадцать лет тому нааад подарил книжку с картинками. Это он упрекнул мать за то, что она не пожалела нищего. С ним вместе вошел, и тоже с топором за поясом, немой племянник. Теперь это был взрослый, с редкой бородкой, морщинистый, жилистый человек, с длинной шеей, решительным и внимательно пронизывающим взглядом. Оба мужика только позавтракали и шли в лес.