В следующие дни Мигель приводил к себе других несчастных, кормил их и беседовал с ними.

Постепенно склад, где он обитал вместе с крысами, сделался прибежищем голодных. Кучками брели они за Мигелем к воротам монастыря, рассаживались на старом хламе, глотали похлебку и, выслушав ласковые речи, уходили.

Уходите, как пришли, с грустью говорил им мысленно Мигель. Желудок ваш наполнился, но беды свои вы по-прежнему несете на плечах. Никто не обращает внимания на язвы ваши. Никто не лечит ваши раненые и больные члены. Никто не избавил вас от страданий. И возвращаетесь вы в ваши сырые берлоги, где раны ваши воспаляются…

Все чаще приходят к нему недужные, голодные оттого, что не могут работать.

И это — люди! Одноглазые, полуслепые, с глазами, залепленными гноем, испещренными кровавыми прожилками, на лицах и шеях — болячки, тела испятнаны лишаями и сыпью. Хромые, параличные на костылях, оборванные, истощенные недобровольным постом и тяжелой работой, ученики, которых держит впроголодь хозяин, батраки из окрестных поместий, бежавшие в город от голода и от кнута, старики и старухи, о которых некому позаботиться, нищие, изувеченные в войнах — отверженные, потерпевшие крушение, изгнанные из жизни…

И это — люди, сотворенные по образу божию!

Однажды Мигель принял одного нищего и уложил его на свою постель. Сам же лег спать на земле рядом.

Это был обломок человека, скелет, обтянутый кожей в чирьях, нищий, которого сотоварищи его в течение двух дней возили на тачке к воротам всех севильских больниц. И отовсюду их гнали. Тогда его привезли в монастырь Милосердных, и Мигель взял его.

— Ты переусердствовал, позволь сказать тебе прямо, брат настоятель, — неприязненно говорит Мигелю старший из монахов. — И в конце концов заразишь монастырь болезнями…

— Не могу же я оставить человека умирать.

— Ты делаешь более того, чем это угодно богу, — хмурится старик, и остальные монахи согласно кивают, ропща. — Никогда у нас не делали ничего подобного.

Мигель просит позволения ухаживать за больными в складе. Он не будет вводить их в монастырь. А в складе они никому не помешают. Там им можно лежать… — Разрешение было дано неохотно, но все же дано. Мигель горячо благодарил братьев.

Каждый день приходили те, кто мог передвигаться на своих ногах. Насытившись, уходили.

— Куда вы идете? — спрашивал Мигель. — Будете ли думать о боге?

Они молчали в ответ, пока кто-нибудь не произносил:

— Есть на свете другие вещи, кроме бога, брат. Немного веселья, немного развлечения — не грех.

— Прочь с глаз моих! — вскипал Мигель. — И больше не приходите сюда! Завтра я вас не впущу. Ни куска хлеба не дам, ни глотка воды. Мне стыдно за вас. Ступайте!

И падал потом на колени.

— Прости мне, господи! Простите, люди, за то, что я был зол к вам! Приходите завтра. Я отдам вам все, что есть у меня. А ты, господи, даруй мне терпение, чтобы смог я привести этих людей в стан твой…

И когда они приходили на следующий день, он встречал их со смирением и просил отказаться от легкомысленного образа жизни.

Постепенно Мигель сживается со своими питомцами. Подолгу беседует с каждым из них, узнает их горести и мечты.

Есть среди них люди божий, душой белее голубиного пера — это благодарные люди, за тарелку супа они шепчут молитву; но есть закоренелые, принимающие еду с неприкрытым протестом. И в благодарность осыпают дающего насмешками, инстинктивно ненавидя его, и только что не отталкивают руку помощи.

— Ладно, приму от тебя, монах, но это уж последний раз, понял? Чего ты обо мне хлопочешь? Кто тебя просит? Не желаю я ничьего милосердия, и твой сострадальный взгляд только бесит меня…

И оскорбленно уходит одариваемый — но завтра, гонимый голодом, незаметно смешивается с остальными. Есть тут и ловкие мошенники; тронутые ненадолго увещеваниями Мигеля, они рассказывают ему о своих хитрых уловках.

Послушайте человека, одетого в лохмотья:

— Я — библейский нищий. Это значит, монах, что я — образцовый горемыка. А бедность моя исчисляется восемью детьми, мать которых умерла. Живу я в сарае под стенами за Санта-Крус. И когда веселящиеся дамы возвращаются в город с тайных свиданий, я колочу своих ребятишек, чтоб ревели. Тогда дамы останавливаются и, стремясь искупить свою неверность, бросают моим пострелятам реалы. Этим я кормился два года — и неплоха кормился. Так надо же вмешаться черту! Прибегает раз ко мне стражник и говорит, мол, его милость герцог де ла Бренья прослышал о моем бедственном положении да о моих детишках и завтра явится, чтоб осчастливить меня. Я и говорю себе — нет, тут пятью реалами дело не обойдется, он больше даст. И чтоб вернее было, взял я напрокат еще пятерых сопляков — у знакомых. И представил сеньору герцогу всех тринадцать. Они вели себя великолепно — ревели, визжали, клянчили так, что камень бы дрогнул. И как ты думаешь, сколько я заработал на своих тринадцати несчастных детках? Двадцать дукатов! Ей-богу, двадцать! Я думал, от радости с ума сойду.

— И что же ты сделал с такой кучей денег? — спросил Мигель.

Тринадцатикратный отец обратил к нему свои выцветшие глаза, плавающие в пьяных слезах.

— Пропил, душа моя!

— Какой срам! — рассердился Мигель. — Позор тебе, не отец ты, а ворон! А что же дети?

— По миру пошли, — уныло ответил тот, но вдруг выпрямился. — Да ты не бойся за меня и за них! Я — библейский нищий, а библейская нищета обязательно должна быть. Я на ней еще кое-что заработаю. Если б ее не было — исчезла бы из мира и благотворительность, а ведь ты сам не веришь, чтобы она могла совсем испариться, а? Скажи-ка?