А вот в другой повести Сэм осматривает лаборатории профессора Кэви. "Скромные домики оказались изумительно оборудованными изнутри. Все в них сверкало никелем и стеклом, блестело краской, изразцами, кафелем. Мы переходили из одной комнаты в другую, из одного домика в другой. Профессор давал скупые, но точные пояснения приборам и установкам".

Мало того, что профессор зачем-то давал пояснения не Сэму, а приборам и установкам; но это вообще чуть ли не единственное упоминание о том, что в лабораториях Кэви было нечто, кроме никеля, стекла, краски, изразцов и кафеля (есть еще два-три упоминания о "необычайно совершенных" кибернетических машинах). Столь же легковесны почти все описания быта и работы героев-ученых. Отмахиваясь от реальных примет бытия, Могилев целые страницы посвящает "психологическим размышлениям" в духе не то Анны Радклиф, не то Вербицкой.

До крайности небрежен в соответствии с этим и язык повестей.

Могилев пишет, к примеру: "Порой у профессора тревожно сжималось сердце, липкий пот охватывал все тело. Но он отгонял от себя все это". Что же все-таки отгонял от себя профессор - тело, пот, или сердце, или все это вместе?

Еще "загадка" в том же духе: "И если мы жалуемся на скуку, однообразие, то подтверждаем свое неумение видеть мир. Но в этом случае мы клевещем на себя". То ли мы действительно не умеем видеть мир, раз мы это подтверждаем, то ли мы все же умеем видеть мир, но зачем-то клевещем на себя. А может, Л. Могилев думает, что нам вовсе не бывает скучно, а просто мы выдумываем скуку и этим клевещем на себя? Кто знает!

Примеров такой запутанности, нарочитой многозначительности, пагубной страсти к "высокому штилю" в книге полнымполно.

"Взгляд Железного Человека неподвижен. В нем что-то непередаваемое". "В зале стояла какая-то непередаваемая, настороженная тишина". "В этом взгляде было нечто заставляющее содрогаться, непонятное, прижимающее к земле". "Что изменилось в этом неподвижном взгляде? Или появившийся влажный блеск, или что-то почти неуловимое, но в то же время явное. И оно проступало все ясней и ясней". "А изнутри, из самой глубины, рвалось наружу что-то далекое и в то же время близкое". "Что-то изменилось во взгляде Гарри. Что-то быстрое, как молния, мелькнуло на его лице. И это что-то заставило сжаться сердце профессора... Что же произошло? Что привлекло внимание Гарри?"

***

Но в заключение, подвергнув повести Л. Могилева такой суровой критике, я хочу повторить то, что сказано в начале рецензии: это не провал, хоть и удачей это не назовешь. Автор крайне неопытен и, кажется, еще не склонен относиться к писательскому делу достаточно серьезно. Однако из большого количества прочитанных мною за последнее время произведений начинающих фантастов эти повести выделяются несомненной авторской одаренностью и наличием пускай не воплощенных в образах, но все же интересных идей. Даже недостатки манеры Л. Могилева могли бы превратиться в достоинства, ибо стремления к психологизации, например, явно недостает многим нашим фантастам. Временами чувствуешь, что и языковые возможности автора далеко-далеко еще не развернуты: главка "Седина мира", к примеру, написана очень хорошо; есть яркие страницы и в главах "Химеры", "Во имя чего?".

Впечатление создается такое, будто читаешь наброски неплохо задуманных повестей. Удачные идеи не находят воплощения; интересные находки, любопытные наброски тонут в груде словесного хлама... Надо было по-настоящему продумать сюжет и характеры, взвесить каждую фразу, каждый образ. Литература на одной игре ума не строится, в том числе и фантастическая литература.

Повести Л. Могилева - это заявка на будущее. Так, видимо, их и нужно воспринимать: как обещание, как первый несовершенный опыт. И уроки этого опыта поучительны не только для Л. Могилева.