– Просыпайтесь, падре, – тихо проговорил Гурьев, увидев, как дрогнули веки понтифика. – Нам нужно о многом поговорить.

Он воспользовался одним из своих излюбленных и проверенных приёмов – появляться перед человеком в последней фазе третьего или четвёртого ночного сна, когда сознание занято углублённой переработкой пережитого за день. Этот приём лишал жертву какой бы то ни было воли к сопротивлению, а на людей верующих или мистически настроенных действовал просто безотказно.

– Доброй ночи, падре, – печально улыбнулся Гурьев, наблюдая, как близорукие, ещё мало что понимающие глаза Пия Одиннадцатого пытаются нашарить на его лице ответ на вопрос, кто же он такой и откуда взялся в папских покоях. – Вот ваши очки. Надевайте, я подожду. Свет мы зажжём немного позже.

Он специально подгадал свой визит к полнолунию. Погода ему благоприятствовала – небо было чистым, и спутница Земли в её вечном беге вокруг Солнца превосходно освещала помещение через высокое окно с предусмотрительно раздвинутыми шторами – без всяких свечей или электричества.

– Кто вы такой? – надев очки и тем самым почувствовав себя чуть увереннее, осторожно спросил понтифик. – На вас одежда священника, но вы, конечно же, не священник…

– Нет, – Гурьев, освободив фиксатор, удерживающий Близнецов в ножнах-рукоятях, нарочито рассеянно, ритмически раздвигал на пару дюймов и снова сдвигал нестерпимо бликующие в лунном сиянии клинки. – Нет, конечно же, я не священник. Хотя иногда чувствую себя так, словно должен был им стать. А вы, падре?

– Что?! – изумлённо пробормотал римский епископ, чувствуя, что не в силах оторвать взгляд, примагнитившийся к завораживающему мерцанию стали.

– Я спрашиваю вас, падре, – священник ли вы? Может ли человек, много лет бывший префектом Ватиканской библиотеки, – дипломат и учёный, нунций Святого Престола в Польше в дни наступления коммунистических орд на Варшаву, – человек, ожидавший шанса обсудить с Троцким и Лениным возможность с их помощью создать «католическую Россию», – человек, захотевший получить сокровища русской церкви в обмен на помощь голодным, чтобы сохранить эти сокровища от потока и разграбления, – человек, купивший у очень уж странных посредников, не задавая как будто бы лишних, неудобных вопросов, Одигитрию Софийскую, – человек, отстоявший независимость Града Святого Петра от грязных лап фашистов, – может ли этот человек называть себя верующим? Или, больше того, – священником? Расскажите мне, падре.

– Вы ждёте от меня исповеди? – усмехнулся понтифик. – Но ведь вы же сами сказали: вы – не священник.

– И всё же я готов выслушать вас, падре, – Гурьев наклонил голову к левому плечу. – Я знаю, что после вашего рассказа я больше никогда не смогу избавиться от иронии и сарказма по отношению к предыдущим и последующим наместникам Апостола Петра. Собственно, я и без того недостаточно почтителен. Но, право же, трудно ожидать почтительности к символам от людей, таких, как вы и я, – людей, слишком хорошо знающих, как отличается реальная история христианства вообще и Римской церкви в частности, от того, что рассказывают бедным маленьким человечкам с амвонов храмов и университетских кафедр. От людей, представляющих себе, какой массив свидетельств, живых и бумажных, навсегда похоронен под спудом веков ради ничтожных, бесконечно ничтожных миражей – власти и денег. От людей, знающих, до каких высот поднялся, несмотря на это, вопреки всему, человеческий дух. От людей, всей поверхностью кожи ощущающих нависшую над этим миром угрозу. Я слушаю вас, падре.

В полном молчании текли минуты. Гурьев ждал, опираясь на меч и глядя на сидящего на ложе понтифика. Пий Одиннадцатый молчал, время от времени надевая и снимая очки. Гурьев не торопил его. Тишина в папской спальне нарушалась лишь звуками, издаваемыми мебелью под тяжестью человеческих тел. Наконец, понтифик поднял на Гурьева глаза:

– Видимо, мне нечего вам сказать. Ничего нового – во всяком случае. Вряд ли я смогу переубедить вас… Но, похоже, вам есть что сказать мне. Мне не кажется, будто вы… хотите моей смерти. Собственно, я не слишком боюсь.

– Нет, падре, – улыбнулся Гурьев. – Боятся все, но в этом страхе нет ничего недостойного. Недостойно позволять страху овладеть собой. И, конечно же, я пришёл не затем, чтобы оборвать нить вашей жизни. Наверное, вы понимаете: я легко могу сделать это и уйти – так же легко. Но я хочу совсем иного. И мне действительно есть, что сказать вам.

– Чего же вы хотите?

– Я хочу заключить с вами соглашение. Соглашение, которое останется в полной тайне. Конкордат. О нём будем знать только вы и я. И оба станем неукоснительно его соблюдать. Независимо от того, верите вы в Бога или не верите, падре, священник вы или нет, – мы можем договориться.

– О чём?!

– О том, чтобы не нарушать равновесие. Ибо это самое главное условие существования мира и нас в нём – равновесие.

– И… что я могу для этого сделать?

– Для начала – выслушать настоящую историю раскола [23] .

– Вы полагаете, она мне неизвестна?! – изумился понтифик. – Не можете же вы быть настолько наивны!

– История – это не только факты, падре. История – это выводы. А их почему-то не сделал никто, хотя факты многим известны. Я начну – и это, поверьте, займёт куда меньше времени, чем вам сейчас кажется. А потом вы спросите меня обо всём, о чём только захотите. Договорились?

– Мне кажется – вы гораздо старше, чем можно было бы предположить по вашему лицу.

– Общение с теми, кого называют «сильными мира сего» – тяжкий труд, и не проходит бесследно, – усмехнулся Гурьев. – Скоро это начнёт отражаться и на лице. Не думаю, что это сильно понравится моим близким, но мне самому это знание не причиняет беспокойства.

– У вас есть близкие? Кто же они?

– Есть, – кивнул Гурьев. – Очень близкие, падре. Близкие настолько, что ради них я и решился на этот разговор.