И побежал по аллейке.

– Не дает ваша бригада комсоргу покоя, – сказала Тата.

– Он сроду такой моторный, – возразила Чугуева.

– Не моторный, а необыкновенный.

– Твоя правда. У нас на 41-бис двое таких. Он да еще прораб Утургаули.

– Прораба не знаю, а Митя действительно необыкновенный, – продолжала Тата, задумчиво глядя на то место, где он стоял. – Передовое, боевое мировоззрение плюс младенческое простодушие. В итоге – не характер, а гремучая смесь. Ты не обидишься, Васька, если я задам тебе вопрос? Строго между нами?

– Про мартын? – спокойно поинтересовалась Чугуева.

Тата кивнула.

– Он тебе сказал, что я мартын бросила?

Тата снова кивнула.

– Вишь, необыкновенный! – Чугуева грустно улыбнулась. – Мне доказывал, что не я, а тебе – что я.

– Говоря честно, я не могу поверить, что ты способна покушаться на убийство.

– Я и сама не верю. Видно, и правда, тогда это не я была. Морда, может, моя, комбинезон мой, а в общем и целом не я. Ужахнулась я тогда… Да тебе не понять. Смеяться станешь. Никому не понять, кто не ужахался.

– Тем более. Не надо было упрямиться, если была не в себе. Митя тебе втолковывал, а ты упиралась: «Нет, я, нет, я». Что ты хотела доказать?

– Ничего. Хотела, чтобы взяли меня. Не век же таиться.

– Может быть. Но зачем козырять кулацким происхождением?

Чугуева нахмурилась.

– Он тебе и про лишенку сказал?

– Между нами давно нет секретов, Маргарита.

– Я ему одному призналась.

– А это с твоей стороны эгоизм. Жестокий эгоизм.

– Как это?

– А вот как. Предположим, мой отец – троцкист или еще что-нибудь, еще более мерзкое. Если бы я была до конца принципиальна, я должна выйти на трибуну и публично разоблачить его. И вот я думаю, хватило бы у меня духа? Сомневаюсь. Очень сомневаюсь. Скорей всего, тащила бы свой позор тайком… Мне еще закалять и закалять характер. В одном только я могу поклясться: я бы не поделилась своей поганой тайной ни с кем. По какому праву я должна заставлять мучиться еще кого-то?

Чугуева смотрела на белую от листовок мостовую. По-прежнему гремела ликующая музыка. По-прежнему пестрели флаги и лозунги, а ощущение легкости и счастья стало удаляться, блекнуть.

Дорога была завалена мятыми листовками и давлеными цветами. Люди, которые только что кричали, махали шапками, пробивались вперед, бесцельно и как будто разочарованно брели в разные стороны. Увозили тележки мороженщики. Прикладывали рублевку к рублевке торговцы разноцветными шарами. Чугуевой стало неуютно. Словно баптистка забрела в православный храм да еще «ура!» кричала, кошка приблудная.

– Я Митьке покаялась, чтобы взяли меня, – повторила она мрачно.

– Не верю, – возразила Тата.

– От челюскинца народилась, вот и не веришь. А я вот не сдогадалась от челюскинца…

– Не говори глупостей. Желала бы признаться, пошла бы в открытую с повинной. А ты только Мите призналась, ему одному, и никому больше, и не в открытую, а по секрету. А почему? Потому что понимала, что он не станет тебя губить. Ношу на него перевалила, вот дело в чем. Поняла?

– Чего не понять, – Чугуева вздохнула. – Вроде попу исповедовалась. Грехи скинула… Мудровата ты, девка…

– Ну вот и дотолковались. Это и называется эгоизм. Подумай, в какое положение ты поставила комсорга. Ему известно уголовное преступление, известен преступник, а он вынужден молчать. Долг Мити – разоблачить чуждый элемент, а совестливость и, если хочешь, ложное благородство не позволяют. Это же суметь надо: пострадавшего от твоей руки сделать сообщником, соучастником своего преступления. Парадокс какой-то. Как бы все упростилось, если бы ты была примитивная прощелыга.

– Ты бы доказала?

– Разве в этом дело: доказала – не доказала? – Тата поморщилась. – В конце концов, дело не во мне. Предположим, я довела до сведения. Что получится? Неужели тебе непонятно, в какое опасное положение ты поставила Митю? Если сопоставить факты, Митя с тобой в кулацком заговоре.

– Ну да уж!

– Конечно. Ты говоришь верно, все тайное становится явным. Как я могу соединить свою судьбу с Митей, если знаю, что его в любую минуту…

– Что же делать-то? – спросила Чугуева растерянно. Она устала слушать и понимать. Предобморочное отчаяние, которое мутило ее, когда она бросала на Митю мартын, подступало и теперь. На той стороне улицы засмеялись.

– Скажи, пожалуйста, – услышала она, словно в телефонной трубке, – знает кто-нибудь, кроме нас троих – кроме тебя, Мити и меня, – знает еще кто-нибудь про твое прошлое?

Чугуева посопела и сказала, глядя в сторону:

– Нет.

– Никто, никто? – Тата уставилась на нее красивыми глазами.

– Нет.

– Тогда вот что. Держи язык за зубами. И трудись. Трудись еще лучше, чем раньше.

– Простят? – встрепенулась Чугуева.

– Может быть. Любые грехи искупаются трудом. Ударным, честным трудом, и только.