– Тогда окончательно я тебе скажу - вот мой совет:

сымай платок с плеч!

– Что ж будет?

– Сымай! Увидишь!

Баба опустила на землю горшок, завязанный в тряпке, положила туда же косу, полушубок, половик, развязала большой платок, обхватывавший грудь и завязанный узлом на спине, и сказала мужику:

– Ну?

– Ну, теперь гляди!
– сказал мужик, оживляясь сразу по малой мере на тысячу процентов.
– Гляди теперь, какой мы произведем оборот. Стой прямо!

Он подошел к девочке и, взяв ее под мышки, поднял.

– Ну, любезная барышня, пожалуйте в вагон садиться!

к маменьке на шею!.. Раз!

Девочка обхватила шею матери и ногами и руками.

– Ох, ты меня удушишь, Пашутка!
– тихо прошептала мать.
– Что ж будет?

– Погоди, не торопись!
– суетился мужик.
– Барин!
– крикнул он мне. Поди-ко, сделайте милость, потрудитесь!

подними платок, мне девчонки нельзя пустить.

Я поднял платок и подал мужику.

– Благодарим покорно! Теперь мы уладим Пашутку никак не меньше, как в первом классе!

Он развернул платок, сложил его с угла на угол вдвое и, наложив средину на голову Пашутки, обвязал концами ее мать таким образом, что платок прямо проходил у ней под шеей и под мышками и завязывался узлом на самой шее так удачно, что Пашутка сидела на этом узле, как на подушке.

– Прямо в некурящий вагон обладили! Поезд стоит пятнадцать минут, буфет!
– в восторге воскликнул мужик.
– Не держись, Пашутка, пусти руки! Сиди слободно!..

Пашутка выпустила руки, заболтала ногами, захлопала руками и что-то залепетала.

– Ну, ты не дергай меня! Мне под шеей тянет, - сказала мать, - сиди смирно!

– Бери обед! Бери косу!
– оживленно говорил мужик, подавая бабе в руки все, что она была должна нести, - и все баба взяла, и в руки и в подмышки. Все уместилось, но баба не шла. Лицо ее было невесело. Хотя и смешно и искусно выдумал этот вагон добрый сосед, деленный на десять бюджетов, но все-таки ей нужно было изловчиться и приладиться, и она некоторое время неподвижно стояла на одном месте, прилаживая половчее то косу, то полушубок, то половик.

– Аи не ладно?
– все так же весело и не веря в неудобства собственной выдумки, спрашивал мужик.

– Не...
– прошептала баба, выматывая голову из туго стянутого платка, не... ничего! ладно! теперь дойдем.

– Теперь дойдешь! Ничего! Не спеши. Ладно дойдешь!

Вали, брат! Третий звонок! Трогай!

– Ну спасибо!
– сказала баба с большим чувством и медленно, не шевелясь ни вправо, ни влево, тронулась с места.

– Кабы лошадь-то была!..
– перестав радоваться, со вздохом проговорил мужик-благодетель и стал отирать полой рваного армяка свой мокрый лоб.

Но я уже не слушал его слов.

Баба пошла, и я уже не мог не идти за ней: я уже был захвачен интересом видеть в живом человеческом образе очертания по-видимому ровно ничего не значащей статистической дроби. И хотя дробь эта была оживлена человеком пока только чуть-чуть, но я уже чуял, что виденное мною далеко не исчерпывает всего содержания, таящегося в якобы пустопорожней цифре, и что в этой цифровой загадке есть еще много чего-то, что надобно непременно разузнать и расследовать.

И я пошел поэтому вслед за бабой.

III

Баба шла с такою осторожностью, вытяжкой и с такой тщтельностью балансировала среди обременявших ее тяжестей, что мне невольно вспомнилась акробатка, которую я видел когда-то, где-то в загородном саду. Она, так же как и баба, балансировала с величайшею осторожностью на тонкой проволоке, вися над землей и толпой зрителей. Да, ведь и на ней лежит бремени не меньше, чем на бабе, и у нее по статистическим данным оказывается 00 отцовской заботы, 00 материнской любви, и затем уже в целых числах идет алчность антрепренеров и хозяев, а в десятках чисел ежеминутно чувствуются ею плотоядные глаза плотоядных людей, готовых каждую минут расхитить для собственного удовольствия ее плоть и кровь. Да, ей надо также очень, очень осторожно ходить по канату!

Нецелое число, именуемое бабой, шло все дальше и дальше, иногда весьма нетерпеливо вскрикивая на девчонку:

– Перестань за волосья хватать! ведь крепко сидишь?

чего баловаться-то?

– Тяжело тебе?
– сказал я наконец, побуждаемый желанием выяснить подробности существования этой дроби.

– Знамо, не легко!
– сказала дробь, но без всякого негодования.
– Кабы лошадь бы была... А то вот теперь убирать сено надо, без лошади-то и трудно!

– А далеко еще до покосу?