Это было очень интересное время. Гурджиев часто приезжал ко мне в Принкипо. Мы вместе бродили по константинопольским базарам. Ходили мы и к дервишах мевлеви, и он объяснял мне то, что я до тех пор не мог понять, а именно: что верчение дервишей было основанным на счёте упражнением для мозга, подобно тем упражнениям, которые он показал нам в Ессентуках. Иногда я работал с ним целыми днями и ночами. Мне особенно запомнилась одна такая ночь. Мы переводили одну из песен дервишей для "Борьбы магов". Я увидел Гурджиева-художника и Гурджиева-поэта, которых он тщательно скрывал в себе, особенно последнего. Перевод происходил следующим образом: Гурджиев вспоминал персидские стихи, иногда повторяя их потихоньку про себя, а затем переводил их мне на русский язык. Через какие-нибудь четверть часа я был погребён под формами, символами и ассоциациями; тогда он говорил: "Ну вот, а теперь сделайте из этого одну строчку!" Я и не пытался найти ритм или создать какую-то меру; это было совершенно невозможно. Гурджиев продолжал работу; и ещё через четверть часа говорил: "Это другая строчка". Мы просидели до самого утра. Дело происходило на улице Кумбарачи, неподалёку от бывшего русского консульства. Наконец город начал пробуждаться. Кажется, я остановился на пятой строчке. Никакими усилиями нельзя было заставить мой мозг продолжать работу. Гурджиев смеялся: однако и он устал и не мог работать дальше. Стихотворение так и осталось незаконченным, - он никогда больше не вернулся к этой песне.

Так прошли два или три месяца. Я как мог помогал Гурджиеву в организации института. Но постепенно передо мной возникли те же трудности, что и в Ессентуках, и когда институт открылся, я не смог в нём работать. Однако, чтобы не мешать Гурджиеву и не создавать разногласий среди тех, кто ходил на мои лекции, я положил конец лекциям и перестал бывать в Константинополе. Несколько человек из числа моих слушателей навещали меня в Принкипо, и там мы продолжали беседы, начатые в Константинополе.

Спустя два месяца, когда работа Гурджиева уже упрочилась, я возобновил свои лекции в константинопольском "Маяке" и продолжал их ещё полгода. Время от времени я посещал институт Гурджиева; иногда и он приезжал ко мне в Принкипо. Наши взаимоотношения оставались очень хорошими. Весной он предложил мне читать лекции в его институте, и я читал их раз в неделю; в них принимал участие и Гурджиев, дополнявший мои объяснения.

В начале лета Гурджиев закрыл свой институт и переехал в Принкипо. Примерно в это же время я подробно пересказал ему план книги с изложением его петербургских лекций и моими собственными комментариями. Он согласился с моим планом и разрешил мне написать такую книгу и опубликовать её. До того момента я подчинялся общему правилу, обязательному для каждого члена группы, которое касалось работы Гурджиева. Согласно этому правилу, никто и ни при каких обстоятельствах не имел права записывать ничего, касавшегося лично Гурджиева и его идей или относящегося к другим лицам, участвующим в работе, хранить письма, заметки и т.п., и тем более - что-нибудь из этого публиковать. В первые годы Гурджиев строго настаивал на соблюдении этого правила; каждый, кто участвовал в работе, давал слово ничего не записывать и, что ясно без слов, не публиковать ничего, относящегося к Гурджиеву, даже в том случае, если он оставлял работу и порывал с Гурджиевым. Это правило было одним из главных. Каждый приходивший к нам новый человек слышал о нём. и оно считалось фундаментальным и обязательным. Но впоследствии Гурджиев принимал для работы лиц, не обращавших на данное правило никакого внимания или не желавших с ним считаться, что и объясняет последующее появление описаний разных моментов в работе Гурджиева.

Лето 1921 года я провеют в Константинополе, а в августе уехал в Лондон. До моего отъезда Гурджиев предложил мне поехать с ним в Германию, где он собирался вновь открыть свой институт и подготовить постановку балета. Но я, во-первых, не верил в возможность организовать в Германии работу; во-вторых, сомневался, что смогу работать с Гурджиевым.

Вскоре после прибытия в Лондон я принялся читать лекции, продолжая работу, начатую в Константинополе и Екатеринодаре. Я узнал, что Гурджиев отправился вместе со своей тифлисской группой и теми людьми из моей константинопольской группы, которые к нему присоединились, в Германию. Он попытался организовать работу в Берлине и Дрездене и собирался купить помещение бывшего института Далькроза в Хеллеране, около Дрездена. Но из этого ничего не вышло; а в связи с предполагаемой покупкой произошли какие-то события, вызвавшие вмешательство блюстителей закона. В феврале 1922 года Гурджиев приехал в Лондон. Разумеется, я сейчас же пригласил его на свои лекции и представил ему всех, кто их посещал. На этот раз моё отношение к нему было гораздо более определённым. Я по-прежнему много ожидал от его работы и решил сделать всё возможное, чтобы помочь ему в организации института и постановке балета. Но я не верил, что мне удастся работать с ним. Я снова обнаружил те препятствия, которые возникли ещё в Ессентуках, причём возникли они ещё до его прибытия. Внешняя обстановка сложилась так, что Гурджиев сделал очень многое для осуществления своих планов. Главное заключалось в том, что было подготовлено около двадцати человек, с которыми можно было начинать работу. Почти готова была (с помощью одного известного музыканта) и музыка для балета. Был разработан план организации института. Но для практического осуществления всех этих планов не было денег. Вскоре по прибытии Гурджиев сказал, что думает открыть свой институт в Англии. Многие из посещавших мои лекции заинтересовались этой идеей и устроили подписку для обеспечения материальной стороны дела. Часть денег была немедленно передана Гурджиеву, чтобы обеспечить переезд всей его группы в Лондон. Я продолжал читать лекции, связывая их с тем. что сказал Гурджиев во время своего пребывания в Лондоне. Но для себя я решил, что в случае открытия института в Лондоне я уеду в Париж или в Америку. Институт в Лондоне наконец открылся, однако в силу разных причин начать там работу не удалось. Но мои лондонские друзья и слушатели лекций собрали значительную сумму денег, и на эти деньги Гурджиев купил исторический замок "Аббатство" (Шато-Приорэ) в Авоне, близ Фонтенбло, с огромным заросшим парком. Осенью 1922 года он открыл здесь свой институт. Собралась довольно пёстрая компания: было несколько человек, помнивших Петербург, были ученики Гурджиева из Тифлиса, слушатели моих лекций в Константинополе и Лондоне (последние делились на несколько групп). По-моему, некоторые из них слишком поторопились оставить свои обычные занятия в Англии, чтобы последовать за Гурджиевым. Я не мог ничего им сказать. потому что они уже приняли решение, когда сообщали мне об этом. Я боялся, что они испытают разочарование, так как работа Гурджиева казалась мне не совсем правильно организованной и потому ненадёжной. В то же время у меня не было уверенности в своей правоте, и я не хотел им мешать.

Другие пробовали работать со мной; однако по той или иной причине уходили от меня, полагая, что работать с Гурджиевым им будет легче. Особенно их привлекла идея найти то, что они называли "сокращённым путём". В тех случаях, когда они обращались ко мне за советом, я, естественно, советовал им ехать в Фонтенбло и работать с Гурджиевым. Были и такие, кто приезжал к Гурджиеву на две недели или на месяц. Это были люди, которые посещали мои лекции и не хотели принимать самостоятельных решений: услыхав о решении других, они являлись ко мне с вопросом: надо ли им "бросать всё" и ехать в Фонтенбло, является ли этот путь единственным путём в работе? На это я отвечал, что им следует подождать, пока я сам там побываю.

Впервые я приехал в "Аббатство" в конце октября или в начале ноября 1922 года. Там шла очень оживлённая и интересная работа. Был выстроен павильон для танцев и упражнений, организовано домашнее хозяйство, закончен жилой дом и так далее. В целом атмосфера была очень приятной и оставляла сильное впечатление. Помню один разговор с Кэтрин Мэнсфилд, которая в то время жила там. Дело происходило примерно за три недели до её смерти Я сам дал ей адрес Гурджиева. Она посетила две-три мои лекции, а затем пришла ко мне и рассказала, что едет в Париж, где какой-то русский врач лечил туберкулёз, облучая селезёнку рентгеновскими лучами. Конечно, на это я ничего не мог ей сказать. Она уже была на полпути к смерти и, кажется, сама это сознавала. Но при всём этом поражало её горячее желание наилучшим образом использовать даже последние дни, найти истину, присутствие которой она чувствовала, но к которой не могла прикоснуться. Я не мог отказать ей, когда она попросила у меня адрес моих друзей в Париже, с которыми она могла бы поговорить о тех же самых вещах, что и со мной, но не думал, что увижу её ещё раз. И вот я опять встретил её в Аббатстве. Вечером мы сидели в одном из салонов, и она говорила со мной слабым голосом, который, казалось, шёл откуда-то из пустоты:

– Я знаю, что здесь истина, что другой истины нет. Понимаете, я давно смотрю на всех нас как на людей, которые потерпели кораблекрушение и попали на необитаемый остров, но ещё не знают об этом. А здешние люди это знают. Другие, там, в жизни, всё ещё думают, что за ними завтра придёт океанский пароход, и всё опять вернётся к старой жизни. Эти уже знают, что старого пути не будет. Я так рада, что оказалась здесь!

Вскоре после возвращения в Лондон я услышал о её смерти. Гурджиев был очень добр к ней и не настаивал на её отъезде, хотя было ясно, что она не выживет. Это вызвало со временем немало лжи и клеветы.

В течение 1923 года я довольно часто приезжал в Фонтенбло, в Аббатство.

Вскоре после открытия. Институт привлек внимание прессы, и в течение одного-двух месяцев газеты охотно писали о нём. Гурджиева и его учеников называли "лесными философами"; у них брали интервью, печатали их фотографии и так далее.

Собственная работа Гурджиева в тот период, т.е. с 1922 года, была посвящена, главным образом, развитию методов изучения ритма и пластики. Всё это время он, не переставая, работал над своим балетом, вводя в него танцы разных дервишей и суфиев, восстанавливая в памяти музыку, которую слышал в Азии много лет назад. В этой работе было чрезвычайно много нового и интересного. Бесспорно, танцы и музыка дервишей воспроизводились в Европе впервые. И на всех, кто мог их видеть и слышать, они произвели очень сильное впечатление.