– Спросите его, о чём он думает, - тихо сказал Гурджиев.

– Я?
– услышав вопрос, он поднял голову, как бы очнувшись.
– Ни о чём.

Он слабо улыбнулся, как будто извиняясь или удивляясь тому, что кто-то спрашивает его, о чём он думает.

– Как же так, - сказал один из нас, -ведь только что вы говорили о войне, о том, что случится, если мы заключим мир с немцами; вы продолжаете придерживаться своего мнения?

– По совести, не знаю, - ответил тот неуверенным голосом, - разве я говорил что-нибудь такое?

– Конечно; вы только что сказали, что каждый обязан об этом думать, что никто не имеет права забывать о войне, что каждый обязан иметь определённое мнение - "да" или "нет", за войну или против неё.

Он слушал, как будто не понимая, о чём говорит спрашивающий.

– Да? Как странно, я ничего об этом не помню.

– Но разве вам самому это не интересно?

– Нет, ничуть не интересно.

– И вы не думаете о том, какие последствия будет иметь происходящее, какими будут его результаты для России, для всей цивилизации?

Он с видимым сожалением покачал головой.

– Не понимаю, о чём вы говорите. Меня это совсем не интересует, я ничего об этом не знаю.

– Ну хорошо; а перед тем вы говорили о вашей семье. Не будет ли вам лучше, если они заинтересуются нашими идеями и присоединятся к работе?

– Да, пожалуй, - опять раздался неуверенный голос. Но почему я должен об этом думать?

– Да ведь вы говорили, что вас пугает пропасть, как вы выразились, растущая между вами и ними.

Никакого ответа.

– Что вы думаете об этом теперь?

– Я ничего об этом не думаю.

– А если бы вас спросили, чего вам хочется, что бы вы сказали?

Опять удивлённый взгляд.

– Мне ничего не нужно.

– И всё-таки, чего бы вам хотелось?

На маленьком столике подле него стоял недопитый стакан чаю. Он долго смотрел на него, как будто что-то обдумывая, затем дважды посмотрел вокруг, снова взглянул на стакан и произнёс таким серьёзным тоном и с такой серьёзной интонацией, что мы все переглянулись:

– Думаю, мне хотелось бы малинового варенья!

– Зачем вы его спрашиваете?
– прозвучал из угла голос, который мы с трудом узнали. Это говорил второй "объект" опыта.
– Разве вы не видите, что он спит?

– А вы?
– спросил один из нас.

– Я, наоборот, пробудился.

– Почему же он заснул, тогда как вы пробудились?

– Не знаю.

На этом опыт закончился. На следующий день никто из них ничего не помнил. Гурджиев объяснил нам, что у первого всё, что составляло предмет его обычного разговора, тревог и волнений, заключалось в личности. И когда личность погрузилась в сон, ничего этого практически не осталось. В личности другого было много чрезмерной болтовни; однако за личностью стояла сущность, знавшая столько же, сколько и личность, и знавшая это лучше; и когда личность заснула, сущность заняла её место, на которое имела гораздо больше права.

– Заметьте, что против своего обыкновения он говорил очень немного, сказал Гурджиев, - но он наблюдал за вами и за всем происходящим, и от него ничего не ускользнуло.

– Какая же ему от этого польза, если он ничего не помнит?
– спросил кто-то из нас.

– Сущность помнит, - ответил Гурджиев, - забыла личность. И это было необходимо, иначе личность исказила бы всё и всё приписала бы себе.

– Но ведь это своего рода чёрная магия, - сказал кто-то.

– Хуже, - возразил Гурджиев.
– Подождите, вы увидите вещи похуже.

Говоря о "типах", Гурджиев спросил:

– Замечали вы или нет, какую огромную роль играет "тип" во взаимоотношениях между мужчиной" и женщиной?

– Я заметил, - отвечал я, - что в течение своей жизни каждый мужчина вступает в контакт с женщиной определённого типа, и каждая женщина вступает в контакт с мужчиной определённого типа, как если бы для каждого мужчины был заранее установлен особый тип женщины, а для каждой женщины - особый тип мужчины.

– В этом заключена значительная доля истины, - сказал Гурджиев.
– Но в вашей формулировке слишком много общих слов. В действительности, вы видели не типы мужчин и женщин, а типы событий. То, о чём говорю я, касается подлинного типа, т.е. сущности. Если бы люди жили в сущности, один тип всегда находил бы другой, и никогда не происходило бы неправильного соединения типов. Но люди живут в личности. Личность имеет свои интересы и вкусы, не имеющие ничего общего с интересами и вкусами сущности. В нашем случае личность есть результат ошибочной работы центров. По этой причине личности не нравится как раз то, что нравится сущности, а нравится то, что не нравится сущности. Здесь-то и начинается борьба между личностью и сущностью; сущность знает, что она хочет, но не может этого выразить... Личность не желает и слышать об этом и не принимает в расчёт желания сущности. У неё свои собственные желания, и она действует по-своему. Но её сила не идёт дальше данного момента. И по его прошествии двум сущностям так или иначе приходится жить вместе, а они ненавидят друг друга. Тут не поможет никакой образ действий, всегда берёт верх и решает тип, или сущность.

"В этом случае ничего не удаётся сделать при помощи разума или расчёта. Не поможет и так называемая любовь, потому что любить в подлинном смысле механический человек не может: в нём что-то любит или не любит.

"Вместе с тем, пол играет огромную роль в поддержании механичности жизни. Всё, что люди делают, связано с полом: политика, религия, искусство, театр, музыка - всё это пол. Вы думаете, люди ходят в театр или в церковь посмотреть новую пьесу или помолиться? Это лишь видимость. Главная вещь в театре и в церкви - там соберётся много женщин и много мужчин. Вот в чём центр тяжести всех собраний. Как по-вашему, что приводит людей в кафе, рестораны, на различные празднования? Только одно - пол. Это главная движущая сила всей механичности. От неё зависит весь сон, весь гипноз.