Вагнер Николай Петрович
Макс и Волчок
Макс проснулся поздно на своей маленькой постельке. Солнце давно уже светило сквозь кисейные занавески. Уже два раза подходили и мамка, и дядька, и даже сама бабушка к постельке Макса, а он все спал. Он спал, потому что с вечера уснул поздно. С вечера он все пел песни и рассказывал сказки. Прыгал и хохотал. Насмешил и мамку, и бабушку, и дядьку.
– Ничего не поделаешь с этим баловнем!
– ворчала бабушка и все-таки смеялась. И нельзя было не смеяться, потому что Макс так уморительно передразнивал старого беззубого повара Демидыча и представлял, как он стряпает торт с таракашками.
– Положу таракашку, сделаю кашку, положу изюминку, утешу бабушку беззубеньку, скажет: спасибо, Демидыч, больно мягко и сладко.
И Макс хохотал, а за ним хохотала бабушка, а за ней и мамка, а за ней и дядька хохотал и приговаривал:
– Ну, тебя! ложись, сударь. Сон прогуляешь, вдоль ночи попадешь. Нехорошо будет.
И наконец Макс проснулся. И мамка, и дядька, и бабушка точно ожили. Как будто солнце открыло глаза и посмотрело на них. Но Макс встал не в духе. Он хмурился и молчал. Молча пил чай с густыми сливками и сладкими пирожками; молча ходил грустный по комнатам. И мамка, и дядька, и бабушка оставили его в покое. Они знали, что это - чудной ребенок. И если встал левой ножкой с постели, то лучше не трогать его, а то как раз расплачется и расхворается. И Макс действительно совсем готов был заплакать. На сердце у него, как говорил он, было не тяжело, а легче! Это сердце постоянно замирало. И тоска и хандра давили это маленькое сердце.
Но в девичьей увидал Макс большого слепня, который жужжал на окне и стукался толстой головой о стекла.
"А что, если посадить этого слепня к слепенькой бабушке в табакерку? подумал Макс и улыбнулся.
– Бабушка добренькая. Она так любит меня. Она еще вчера подарила мне такую славную книжку. Добрая бабушка! А я все-таки посажу тебе слепня в табакерку!.."
И Макс ловит слепня и, разумеется, тихонько от бабушки, садит его к ней в табакерку. И вертится он около бабушки, и ждет не дождется, когда она откроет табакерку. А бабушка все толкует с управляющим Карлом Ивановичем, все толкует о лесе. И только что она начала волноваться и доказывать Карлу Ивановичу, что лесу убыло, как в это самое время взяла она, вероятно от волнения, табакерку, понюхать табаку, и открыла ее. И вдруг табакерка зажужжала, табак во все стороны, табакерка на пол, слепень летит, гудит, точно обрадовался, а Макс хохочет, хохочет и вместе с тем целует у бабушки руки.
– Бабушка, ведь это я сделал, я... я слепня посадил!
– Что будешь делать с озорником?!
И никто в доме не знает, что с ним делать. Всем он надоел и всем он мил. Такой шаловливый и такой добрый и занятный. Всем надосадит и всем угодит. Всех разжалобит и всех насмешит.
Случилось раз зимой, что Макса не пустили гулять в сад.
– Куда ты пойдешь, - говорила бабушка, - вьюга, холод.
– Не ходи, батюшка, - уговаривала мамка, - не ходи, родной, простудишь грудку, головку - видишь, ты какой хилый, тебя и в комнате-то надо в охлопочках держать.
И Макс не пошел. Целый день он дулся, хандрил, а вечером вдруг развеселился.
– Слушай, бабушка, я тебе сказку расскажу.
– Ну! расскажи, расскажи, мой забавник.
И Макс принялся рассказывать. А из девичьей тихонько уже выползли девушки и расположились слушать, какую будет барич сказку рассказывать.
– Сеял мужик репку, - начал Макс.
– Гречку, сударь, а не репку, - поправляет мамка.
– А ты не перебивай, а то я не буду рассказывать, - обижается Макс. Сеял мужик репку, садил ее в грядку. Которое семечко попало на камешек, его птички склевали, которое попало между грядок, его ветром сдуло, а одно семечко попало в теплый уголок, в котором было много навозу. "Вот как хорошо, - говорит семечко, - и тепло и мягко. Просто раздолье!" - "Погоди, говорят ему другие семечки, - как бы с большого тепла не стало холодно". Но семечко их не слушало и выпустило корешок прямо в навоз. "Ну, - сказали другие семечки, - тише едешь, дальше будешь. Мы еще погодим".
И они ждали несколько дней и потом начали расти. Их маленьким корешкам было очень трудно. Земля была жесткая, холодная. Но зато корешки их стали крепкие, длинные, а у семечка в навозе самый кончик корешка совсем сгнил.
И вот пошел дождичек. Все корешки начали пить воду и наконец сказали: "Довольно, много нельзя пить!" - "Как нельзя, почему нельзя!
– кричало семечко, которому было тепло в навозе.
– Так хорошо пить. Вкусно!" И оно пило, пило, так что весь корешок его налился водой.
Потом начали все корешки раздуваться. Стебельки от них выпустили много новых листьев, и сами корешки стали репками.
Долго ли, скоро ли, наконец все репки выросли. И репка в навозе раньше всех. Она стала такой большой репкой, пухлой да нежной, что на всех смотрела гордо и спесиво.
– Вот видите ли, - говорила она, - как хорошо расти в навозе!
– Погоди!
– говорили другие репки, - осень придет, все разберет.
И вот пришла осень - холодно, сыро. Пошли дожди и дожди: "Батюшки! кажется, я лопну!
– говорит репка в навозе, - до того мне хорошо. Все-то я пью да пью". И она вся стала как наливное яблоко. "А нам и так хорошо! сказали другие репки.
– Мы к холоду привыкли. А пить мы теперь уж ни за что не станем".
И вот пришли холода, морозы. Всем репкам ничего, хорошо. На холоде они повеселели. "Славный, - говорят, - холод! Здоровый холод!"
Забрался мороз и в навоз. Как только обхватил он репку, что сидела в навозе, она вся съежилась.
– Батюшки!
– закричала она, - братцы, сестрицы, помогите. Я совсем озябла.
А братцы и сестрицы все засмеялись.
– Пар костей не ломит. Мороз не сушит, - сказали они.
– Нам в земле тепло, а ты и в навозе озябла.
– Соседка, родная голубушка!
– просит репка, - посмотрите, пожалуйста, я, кажется, хвостик себе отморозила.