Шрифт:
– Удирает!
– сказал Красавчик.
– Ну и драчуны эти петухи, чисто мужчины!
– сказала Эрнестина.
Она не кормила как следует свою птицу. Жюстен был неважным хлеборобом, и в хозяйстве вечно не хватало зерна. Но Эрнестина не запирала свою живность, и куры ее бегали на воле, отыскивая себе пропитание в полях, на пастбище и даже в лесу. Неслись куры плохо, а петухи стали тощие, жилистые, сухопарые. Случалось, что какая-нибудь исчезнувшая курица, которую не видели несколько недель и уже считали погибшей в когтях ястреба, вдруг появлялась во дворе и за ней стайкой бежали цыплята, вылупившиеся в лесу. С каждым годом петухи становились все воинственнее, взлетали все выше, все стремительнее. В Гранж-о-Ване дичала даже домашняя птица.
Перелетев через каменный крест, с кудахтаньем, с шумом на землю опустилась стайка молоденьких кур - видимо, их вспугнул какой-нибудь хищный зверек. У этих кур были какие-то странные крапинки на перьях.
– Смотри, настоящие фазаны!
– сказал Красавчик.
– А хорошенькие, правда?
– воскликнула Эрнестина.
В противоположность селекционерам, которые добиваются чистоты породы, Эрнестина радовалась, когда в выводке появлялись цыплята с новым оттенком оперения.
– Говорят, когда куры забредают в лес, их топчут фазаны.
Она стояла вплотную к нему, прижимаясь грудью к его плечу. Он отстранился.
– Больше не хочешь?
– спросила она.
Он пожал плечами.
– Так я и знала, что тебе все только забава.
– Я ведь тебе ничего не обещал, - сказал он.
– Не оправдывайся, - сказала она.
Он повернулся к ней и улыбнулся, чуть прищурив глаза, что придавало его взгляду выражение ласковой насмешки.
– Я не сержусь на тебя, - сказала она.
Отойдя от него, она села на прежнее место. Он сел напротив нее и положил обе ладони на стол. Она прикрыла его руки своими.
– А все-таки я тебя люблю. Очень люблю, - сказала она.
Приняв руки, она встала и выразительно взглянула на него. Он отвел глаза и, взяв лежащий под рукой нож, воткнул его в трещину стола. Эрнестина подошла к буфету.
– Выпьешь рюмочку?
– спросила она.
– Не откажусь.
Она налила ему стаканчик виноградной водки. Он закурил сигарету.
– А меня что ж не угостишь?
– спросила Эрнестина.
– Не люблю, когда женщины курят.
– А Пьеретта курит.
– Ну, это дело другое, - заявил он.
– Ты влюбился в нее, - сказала Эрнестина.
Он вскинул на нее глаза.
– Ты так думаешь?
– А ты, что ж, сам не знаешь?
– Не знаю, - ответил он.
– Скоро узнаешь, - прошептала Эрнестина.
Он поднялся.
– Ну прощай, - сказал он и, охватив ладонями ее лицо, крепко поцеловал в губы. Потом вышел и направился к дому Амаблей.
Вскоре собрались все: старуха Адель и Раймонда Миньо, толстый Жан и маленький Роже. Напились кофе со сдобными булками. Потом мужчины налили себе в теплые еще чашки виноградной водки - каждый сколько хотел. Говорили мало. Всем было как-то невесело.
В пять часов вечера Пьеретта стала собираться домой, Жан предложил довезти ее до Клюзо на своем мотоцикле.
– Поезжай, Пьеретта. Бомаск и без тебя найдет дорогу в горах, - сказала старуха Адель.
– Ноги у него длинные, - подхватила Раймонда, - один он скорее дойдет, не надо будет тебя поджидать.
– Ну конечно, - сказал племяннице старик Амабль.
– Поезжай лучше на мотоцикле, все маленько подольше здесь посидишь, с сыном побудешь.
Пьеретта положила руку на плечо Красавчику.
– Нет, - сказала она, - я пойду пешком с моим другом.
И почти тотчас же они отправились.
Лишь только деревня скрылась из виду, Красавчик взял Пьеретту под руку.
– Оставь!
– сказала она.
Он прошел вперед, и так как дорога становилась все уже и нельзя было идти рядом, то он и не стал возобновлять своих попыток.
3
Сначала они шли тропинкой, которая вилась по горе через пастбища до сосновой рощи, потом, петляя, спускалась к лесу и углублялась в него как раз в том месте, где они утром видели лису.
Они не спеша поднимались к сосновой роще, маячившей у них перед глазами с самого начала пути, иногда напрямик пересекали луга. Красавчик шел впереди с мешком за плечами - дядя и тетка Пьеретты надавали ей припасов на целый месяц: яиц, масла, сыру. Пьеретта молча шла позади своего спутника. Каждый думал о своем.
Красавчик и не пытался истолковать перемену в настроении Пьеретты. Он клял себя самого. Клял себя из-за Эрнестины и еще больше - из-за Пьеретты. Живи он в другие времена и в другой среде, он, наверно, бил бы себя в грудь и каялся, проклиная свою слабость, вовлекавшую его все в тот же смертный грех.