— Еще одна смерть, — пробормотал Гекеманс, и лицо у него стало постным и тоскливым, как у любительницы абсента с картины Пикассо. — А перед этим за одну неделю взрыв поезда, угон самолета на Кубу и нападение на банк. Я два года назад говорил вам, Хайме, что в стране, где приходит к власти масон, проливается много крови.

— Суховича убили революционные левые. Альенде не имеет к ним никакого отношения. И никогда он не скрывал принадлежности к масонам, потому что хотел подчинить их интересам народа, — возразил горбун, сжав тонкие, бескровные губы и даже как будто распрямившись, и Питер подумал о том преимуществе, которое дает сильному человеку его увечье.

— Не повторяйте ерунды. История знает массу случаев, когда масоны подчиняли себе интересы других людей, и ни одного, чтобы они кому-нибудь подчинялись. К сожалению, вы выбрали не очень удачное время для путешествия в эту страну, юноша, — сказал он, протягивая фламандцу широкую крестьянскую руку для поцелуя. — Желаю вам благополучного возвращения, и чем скорее вы это сделаете, тем лучше. Кланяйтесь нашей тихой Фландрии, да минуют ее напасти и хранит Господь.

Печальный горбун молча проводил Питера до калитки, и путешественник спустился в расположенный в котловине город. Было около одиннадцати вечера, но улицы оказались полны народа. Люди все прибывали и прибывали, их были десятки тысяч, по улицам неслись переполненные, как в часы пик, автобусы, грузовики, такси, мотоциклы, толпа влекла Питера к центру города. Размахивая красно-бело-синими флагами с одинокой звездой, люди шли большими группами, скандировали лозунги, пели и собирались на площади перед зданием с балконом. Толпа прижала фламандца к самой стене, она качалась, кричала, выбрасывала вверх сжатые кулаки, а потом люди принялись скакать на одном месте, хором скандируя:

— Тот, кто не прыгает, мумия! Тот, кто не прыгает, мумия!

На освещенный балкон вышел плотный человек среднего роста, в очках, с топорщившимися, как у кота, усами, и толпа отозвалась еще более громкими воплями, от которых, казалось, вылетят стекла в домах.

«И если они умолкнут, — подумал Питер, — то будут продолжать кричать камни».

Человек поднял руку и заговорил. Питер плохо понимал его речь, но с первой минуты она заворожила его. Он чувствовал, что говоривший с балкона обращался не к безликой колышащейся массе, но к каждому, кто стоял на этой заполненной от края до края площади. В громадной ночной толпе оратор видел мужчин, женщин, редких стариков и детей. Он различал в темноте их лица и не возвышался над ними, не был отстранен и отгорожен, но понимал боли и нужды всех, знал их нищету, болезни, бездомность, голод и ранние смерти, делавшие эту страну очень молодой. Он все это видел и пропустил через сердце, обещая взять на себя их бремя, его облегчить и утешить всех, кто несет жизненный крест. Он понимал и Питера с его неустроенной мятущейся душой и неясной тоской и обещал ему такое же утешение.

«Какая кровь? — думал чужестранец. — Что может быть нелепее, чем подозревать этого остроносого, милосердного доктора в желании убивать?»

Было два часа ночи, когда Альенде закончил говорить и скрылся за балконной дверью, но народ не расходился, и Питер вдруг почувствовал, что не хочет уезжать. «Раздай свое имение и следуй за мной». Кареглазая девушка с пухлыми губами, проходя по улице, легонько шлепнула Питера по плечу, и лицо у нее было такое счастливое и нежное, что Питер ощутил под сердцем тоску.

— Ты откуда?

— Из Бельгии.

— Это где? — Она наморщила лоб, и он с грустью вспомнил монашку, которая прислуживала за столом у Гекеманса, и поймал себя на мысли, что ничего подобного в Европе не увидит и если сейчас уедет отсюда, то пожалеет о бегстве, как жалел папа Юхан о том, что кончилась его Африка и в жизни не осталось ничего, кроме старого дома, счета в банке «Generalе» и темного пива.

Наутро Питер сдал билет на самолет, а потом отправился к Рене попросить его помочь с продлением визы. У аббата болела печень, он был не по-иезуитски сух и нелюбезен, но Питера уже было не остановить.

Чтобы лучше выучить испанский язык, на котором он мог изъясняться, но знал бессистемно, фламандец принялся искать себе учителя. Знакомый журналист порекомендовал ему танцовщицу из студенческого театра, дававшую частные уроки иностранцам.

— Дорого берет, зато учит быстро и наверняка.

— Хорошенькая? — обрадовался Питер, которому было совершенно все равно, будет ли его учить профессиональный преподаватель или артистка. Но когда жарким январским днем его встретила идеально сложенная полуобнаженная молодая женщина, ученик обомлел, попятился и подумал, что ошибся дверью.

— Меня зовут Соня, — сказала женщина и потянула Питера за собой в комнату, где не было ничего, кроме ковра и зеркал.

Учительница посадила его на ковер, села перед ним на коленях на расстоянии вытянутой руки и стала показывать, как должен работать кончик языка при произношении дифтонгов. Должно быть, у него не очень хорошо получалось, Соня терпеливо поправляла его и заставляла повторять одни и те же слова, а у Питера рябило в глазах от смуглого гладкого тела, отражавшегося в зеркалах, он не знал, куда смотреть, и думал только о том, чем закончится это занятие.

— Следите за моими губами. Если вы не сосредоточитесь, у вас ничего не получится.

— Если вы не оденетесь, — пробормотал Питер, — я не сосредоточусь никогда.

Она усмехнулась, и Питер увидел в зеркале свое обиженное, как у ребенка, лицо.

Назавтра все повторилось. Только теперь Соня давала ему еще больше заданий, строже спрашивала, сердилась и в конце сказала, что, если в течение двух-трех уроков у него не будет успехов, они будут вынуждены расстаться. Обыкновенно чувствовавший себя с женщинами уверенно и легко, Питер окончательно оробел. Сонина близость и недоступность дразнили его. Он старался изо всех сил завоевать ее расположение, еще не понимая, но чувствуя, что между капризными испанскими глаголами и ее телом существует какая-то связь, и одно является ключом к другому. А странная учительница не разрешала ничего записывать, Питер мог лишь запоминать и не знал, правильна или нет такая методика, но все, что исходило от Сони, западало в его память и в память пальцев, губ, глаз, так что фламандцу казалось, он учит чужой язык не только сознанием, но всей кожей, подражая Сониным интонациям, перенимая ее манеру произносить звуки, немного растягивая гласные, съедая на конце звук «эс» и доводя неуловимое кастильское «элье» до мягкого чилийского «ж».