Отец опять предложил ему переночевать. Он ответил не сразу, а когда ответил, то будто не на то, что ему сказал отец:

– Вот молодцы твои еще в коротких штанишках ходят. А им бы пора уже и длинные пошить.

– Пора, - сказал отец, - да все недосуг к портному сходить.

– А материя есть?

– Да и материи нету.

– Н-да... Ну, давай деньги, пойду куплю.

– Да ты меня разорить решил!
– воскликнул отец и засмеялся, довольный.

Он принес из кассы две зеленые бумажки и подал путешественнику. Тот велел нам с Витей одеться.

– Пойдем за покупками, - сказал он.

Мы ходили из лавки в лавку, перед нами торговцы развертывали толстые штуки материи, но путешественник покупать не спешил, а смотрел, щупал и говорил нам:

– Приглядывайтесь, чтоб по вкусу было, чтоб не жалеть потом.

Витя выбрал себе материю черную, с рубчиком. Я хотел тоже такую, но Витька презрительно сказал:

– Мал еще.

Конечно, ему было досадно, что мне сошьют длинные штаны тогда же, когда и ему, и он хотел, чтоб его штаны хоть цветом отличались от моих. Я чуть было не заплакал, но путешественник сказал:

– Вот это к твоей фигуре больше пойдет. А? Как считаешь?
– и показал мне серую материю, без рубчиков.

Назло Витьке я сказал, что, конечно, серая лучше черной.

Путешественник подмигнул лавочнику, и тот завернул Витькину материю отдельно, а мою отдельно. Я нес свои будущие брюки, вдыхал запах новой материи, и этот запах краски был мне приятнее всех запахов на свете.

Шил нам брюки сам путешественник, вручную. Мы с Витей сидели возле него на низеньких скамеечках и слушали, что он нам говорил о лесах. В наших краях лесов совсем не было, все только степь да степь, а ведь в лесах происходило все, о чем рассказывается в самых интересных сказках. Только он рассказывал не о лесах, не об избушках на курьих ножках, а о медведях, о волках, о птицах и деревьях. Он то куковал кукушкой, то подвывал волком, то изображал, как шумит, подобно морю, сосновый бор.

– А из зверей я всех больше люблю белку, - сказал он. Такая забавная зверушка! Иду раз по лесной тропе, глянул вверх - сидит она на сосне. Прижалась к стволу, уши торчком и смотрит на меня с превеликим любопытством: дескать, что это за зверь двигается на двух лапах? Я остановился и говорю: "Милая, ты меня не бойся, я зла тебе не сделаю. Видишь, я и сам ростом невелик. Лучше сядем вот под этой сосенкой и побеседуем: может, и поймем друг дружку".

И она уже начала было спускаться, но потом раздумала, сиганула, вроде акробата, на другую сосну - и была такова.

– А разве она может говорить по-человечески?
– спросил я.

Витька сейчас же фыркнул. Но путешественник сказал:

– Так, как мы, она, конечно, разговаривать не умеет, но сделать лапкой знак какой-нибудь и она, по-моему, смогла бы.

Брюки получились как у взрослых: длинные, с двумя большими карманами и одним маленьким - для часов.

Конечно, часов у нас не было, как не было и надежды иметь их, но кармашками мы еще долго гордились.

За работу путешественник не взял с отца ничего. Он пообедал, надел свою солдатскую шинель и стал прощаться.

– Куда ж ты теперь, милый человек?
– спросил отец.

– А все дальше и дальше. Буду идти вперед, пока не приду на то место, откуда вышел.

– Мудрено понять, - грустно сказал отец.
– И все пешком?

– Пешком.

– Далеко ли пешком уйдешь! Шаг-то у тебя мелкий.

Путешественник прищурил глаз.

– Ползет как-то муравейка вверх по березе, а я лежу под тем деревом и гляжу на него. Потом отвлекся, глянул туда-сюда, и, когда опять поднял кверху глаза, муравейки уже и видно не стало. Так-то.

– Ты хоть скажи, как звать тебя, - спросил отец.

– Как звать?
– Путешественник подумал: - По разному: летом - Филаретом, а зимой - Фомой.

Отец развел руками:

– Ну что ж, раз не хочешь сказать, не буду допытываться.

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ НИКИТЫ

И еще один человек остался у меня в памяти на всю жизнь.

Лицо у этого человека было бескровное и рыхлое, будто его вот только сейчас вылепили из известки, даже просохнуть не дали.

Веки без ресниц, глаза как две изюминки, воткнутые в тесто. Ходил он в старой заштопанной шубе и всем жаловался, что его ограбила и выгнала жена с приказчиком. Но о нем говорили, что жену свою он уморил голодом, а приказчика чуть не убил гирей за то, что тот взял у него в лавке полфунта колбасы.

Он мечтал захватить в городе всю колбасную торговлю, однако другой колбасник сумел какими то махинациями разорить, его, и он помешался.

У нас он подсаживался к каждому столу, за которым ели, выклянчивал кусочек. Глядя на него, Никита всегда говорил: "Эх ма! Родила меня мать - не нарадовалась, семь верст бежала - не оглядывалась!"

Однажды поздней ночью полураздетый Никита прибежал к нам в комнату и с испугом сказал:

– Степан Сидорыч, кто-то в дверь ломится.

Все всполошились, зажгли огонь и стали около двери- кто с кочергой, кто с топором. Снаружи несся дребезжащий голос: