Двадцатилетний старик со своей беззащитной свободой...

Теперь мне уже далеко за пятьдесят. У меня редеют волосы, прямо-таки осыпаются под расческой, седеет борода, ноет ночами сердце, задыхаются прокуренные легкие.

И снова та же скамейка и дети. Голубое свечение вечера. Запах горячего хлеба, укрытый в старушечью сумку. Золотое мгновение ушедшего!.. Да-да, я видел, как в глубине сумки что-то блеснуло и пропало.

Ко мне подлетает большой краснощекий мяч. За ним является малыш, который, забыв о мяче, обо всем на свете, изучает меня своими ясными глазами.

Вот когда я буду большим, думал я когда-то, вот тогда!.. Но это еще нескоро. Медленное время, медленные дни, целая медленно текущая вечность.

Не ходи туда. Не трогай это. Иди мыть руки. Не топай, не бегай, не стучи в барабан!.. И в теплой кроватке, в розовом полусне, сладкие поцелуи мамы и бабушки.

И все еще только начнется, когда я буду большим.

Где эти караваны фарфоровых слоников, глиняные кошки-копилки с нежно-вороватыми голубыми глазами, чучело орла в цветной паутине, легкие этажерки с точеными ножками, пузатые буфеты-тяжеловесы с разными финтифлюшками, кружевные салфетки, ржавые зеркала?

Меня водят в гости. Я сам живу среди этих привычных вещей.

В гостях столы накрыты хрустящей сверкающей скатертью. Сыр, твердая копченая колбаса, шпроты, икра, белая и красная рыба, незнакомые дорогие конфеты. Заказной торт из Филипповской, на котором восседает огромный шоколадный заяц, пустой внутри.

В гостях ослепительный лимонад! И еще патефон, заводящийся блестящей изогнутой ручкой, тяжелые черные пластинки, выпадающие из драных пакетов.

Я хочу самого большого слона с этажерки. Достать с пола его невозможно, стул пододвинуть опасно - слона трогать нельзя. Приходится ждать, пока мной кто-нибудь заинтересуется. Какой-нибудь веселый и добрый дядя. И тогда! Тогда он снимет мне самого большого слона, непременно снимет!

Разбить слона жалко - все-таки слон. Но он такой тяжелый и скользкий, что не разбить его просто невозможно...

Все это давно минувшее, мещанское, канареечное, гераневое, отжившее. Пережитки прошлого. Прошлогодни пережитого.

Я похож на антикварную лавку, на барахолку старьевщика, на продавца воздушных шаров.

Где-то там, в уголке двора, еще таится мой волшебный "секрет". Находишь заветное место, осторожно разгребаешь руками землю, и - вот он! сияет оттуда, из рыхлой ямки, - яркий фантик, прикрытый сверкающим стеклышком.

"...Я царствую. Какой волшебный блеск!.."

Сим-сим, откройся!

Это же я стою перед дверью в коротких штанишках, с торчащими из-под них резинками от лифчика, намертво схватившими обвислые чулки своими крокодиловыми застежками. И рубаха у меня беспорядочно вылезает наружу. И не мешают ей вылезать голубые бретельки штанишек, перехваченные сзади крест-накрест и туго застегнутые на две выпирающие пуговицы.

Я изучаю эту самую дверь в разводах облупившейся масляной краски. Дверь, наглухо отделившую меня от всего остального мира. Дверь, за которой мама, бабушка, все остальные. Они тоже стоят перед этой захлопнувшейся дверью и пытаются что-то просунуть в щель, чтобы отжать непослушный, злой язычок замка.

А я один. И в моей коляске с ивовым кузовом забытый белый медведь и краснощекий мяч.

Двери, двери... Сколько их открылось и захлопнулось передо мной! Всю жизнь - сплошные двери. Двери расставаний и встреч. В одни входишь, из других выходишь. Какой-то сплошной каскад дверей. А если забыл что-нибудь там, за этими дверьми? Может же человек забыть что-нибудь?

За этой дверью - юность, за той - отрочество, а вон за той, с разводами облупившейся масляной краски, - детство.

Красный гроб на столе гораздо выше меня, и я никак не могу в него заглянуть. Я тяну голову вверх, к фотографии дедушки в изголовье, и нюхаю угол гроба, который пахнет новеньким первомайским флажком и свежеструганной дощечкой.

Мне нравится этот строгий торжественный день, строгие люди с цветами, кухня, утонувшая в жирном тумане парки и жарки. И что мне до гнилой зимы за окнами с рваным февральским ветром и черной распутицей, если я поеду на автомобиле!

– Нет-нет, его брать нельзя...

– Дедушку повезут на открытом грузовике. Ты обязательно простудишься... Нет-нет, ты остаешься дома...

Как?! Меня! любимого внука! не берут на кладбище?! Меня, который так любит кататься на автомобилях!

Я стучу в закрытую дверь руками и ногами, бьюсь в нее головой.

– Это мой дедушка! Слышите, мой! Я тоже должен поехать!

Но дверь сильнее меня. Дверь, за которую неумолимо уходят вслед за дедушкой мои самые близкие и дорогие.

Все уходит...

Наш длинный бесцветный дом в самом центре Москвы, на углу Большой и Малой Бронных, угрюмо взирающий в глубину двора на ветхие деревянные домишки татар с летними самоварами и палисадниками.

Патриаршие пруды, куда мы ходим гулять и кормить лебедей хлебом. Для этого на углу существует маленькая булочная со своей пекарней, откуда всегда вкусно пахнет и где продаются горячие, с пылу с жару, с румяной хрустящей корочкой французские булочки.