Она устало закрыла глаза, вспоминая свой жизненный путь за последние десять лет. Риа была далеко, в закрытом пансионате, и Оливия пребывала в полном одиночестве. Ее двоюродная бабушка, как всегда, больше занималась хозяйством Боскомов, чем воспитанием своей юной племянницы, и стало до боли очевидно, что девочки, с которыми она выросла, были подругами Риа, а не ее.

Затем неожиданно, словно в одну ночь, ее детское тело приобрело женские очертания и телефон в их квартире начал то и дело звонить. Это звонили мальчики, которые росли вместе с нею и Риа; теперь они домогались свиданий.

Это льстило Оливии, и она была счастлива. Она посещала футбольные матчи, домашние вечеринки, ходила на прогулки и школьные балы. Вместе с Риа они бегали на свидания, когда Риа приезжала летом домой.

Но приглашения одного рода девушка неизменно отвергала.

– Как насчет кино сегодня вечером, Ливви? – предлагал какой-нибудь мальчик. Не требовалось слишком больших усилий, чтобы понять, что на самом деле это означало: как насчет того, чтобы немного поразвлечься на заднем сиденье моего автомобиля, Ливви?

Когда она ясно давала понять, что это ей неинтересно, они бывали уязвлены. Что, в самом деле, она о себе воображает? Она ведь не одна из них. Она никто. Они прекрасно знали, какое положение в обществе занимает эта девочка.

Так же вел себя и Эдвард Арчер. Оливия открыла глаза и искоса взглянула на него. Он не слишком колебался, когда оценивал ее, да и почему он должен был колебаться? Мужчины его типа всегда чертовски уверены в себе, уверены в своих суждениях, вынесенных из опыта общения с другими людьми.

Ничего не изменилось за эти годы, по крайней мере в том мире, к которому принадлежал Эдвард Арчер. Но она изменилась. Она стала кем-то, она сама построила свою жизнь и заслужила репутацию, репутацию, которая так внезапно оказалась под столь страшной угрозой.

– …День и ночь.

Оливия вздрогнула и очнулась.

– Вы что-то сказали?

– Я сказал, что наших самоотверженных журналистов нахлестывают, как гончих собак, чтобы они охотились за добычей день и ночь…

Оливия кивнула.

– Они очень назойливы.

– «Назойливы» – слишком вежливое определение, – сказал он угрюмо. – Вы были правы, когда назвали их акулами. Они кормятся на чьем-то несчастье. Думаю, я сделал чертовски доброе дело, когда убедил мою мать провести несколько недель у ее сестры в Палм-Бич.

Оливия чуть нагнулась к нему.

– Да, – сказала она миролюбиво, – я подумала, что все это очень тяжело для вас.

Эдвард пожал плечами:

– Я-то не та тема, которая нужна им. Но им бы очень хотелось побыть хоть пять минут наедине с вдовой Райта.

– Но ведь это ужасно. Она все еще в трауре. Она не должна иметь ничего общего с этими ужасными слухами и…

Слова замерли на устах Оливии от взгляда, который бросил на нее Эдвард.

– Какие трогательные сантименты, – сказал он холодно. – Звучит так, словно вы сами верите в то, что говорите.

К ее щекам прилила кровь. Как могла она так сглупить? Ведь по его убеждению, она – любовница его отчима.

Оливия отвернулась и стала смотреть в окно.

– Где находится этот ресторан? – спросила она таким же ровным и холодным тоном, как и он.

– Здесь.

Он направил машину в подземный гараж, занял место на стоянке и выключил двигатель.

– О'кей, пойдемте.

Оливия смотрела, как Эдвард открывал дверь. Направляясь за ним к лифтам, она нахмурилась:

– Куда мы идем?

Он взял ее под локоть.

– Я же говорил вам. Что-нибудь поесть. И поговорить.

Дверь лифта неслышно раскрылась. Эдвард ввел ее в кабину и нажал кнопку на уровне пентхауза. [3] Оливия круто повернулась к нему.

– Что это за ресторан?

– Это не ресторан, – ответил он просто. – Это моя квартира.

Она быстро нажала на кнопку «стоп», и лифт, дернувшись, остановился.

– Что вы, черт побери, делаете?

– Я возвращаюсь домой, – произнесла она холодно. Она ткнула раз и другой в кнопку лифта. – Ваша жалкая уловка не пройдет.

– Вы никуда не уйдете, пока мы не поговорим.

– Вы считаете меня за дурочку, Эдвард. – Она скривила губы. – Разговор с вами может состояться только в общественном месте.