– "Прошу нотариуса предъявить свидетельства психиатра и неврапатолога, что сие написано в здравом уме и трезвой памяти. А то с нашим ухарей станется объявить это предсмертным бредом больного, я их знаю, у них опыт большой."

Дьявольская предусмотрительность покойника смутила руководящих товарищей: Темин растерянно опустил руку, протянутую было к письму, и сделал вид, что говорить ничего не собирался.

В кучке молодых гробоносителей ахнули в восторге.

– "Когда государство превращается в мафию, то все государственные институты - отделения мафии. Одни прорвались к пирогу и защищают его, как двадцать восемь панфиловцев - Дубосеково, другие рвутся к нему, как танки Гудериана - к Москве."

– Да что же это такое!!!
– вознегодовала детская писательница Воробьева, взмахнув черными кружевными манжетами.
– Александр Александрович ! Это же политическая диверсия! Откровения двурушни...

– Товарищи, - офицерским непререкаемым голосом скомандовал Темин, кроя гул, - лица, не обязанные по своему служебному долгу присутствовать на панихиде, могут покинуть зал.

Возникло броуновское движение лиературных молекул, не пересекающее однако, черты порога: никто зала не покинул. Скуки не было и в помине, глаза горели, все хотели слушать дальше и досмотреть, чем все это кончится.

Старичок гвоздил:

– "Писатели по работе своей - одиночки, писателей нельзя собирать в кучу, кажды писатель имеет свое мнение обо всем, а если нет - дешевый он писака, а не писатель. А если партийный билет и партийная дисциплина заставляют вас писать то, что велит вам партия, - так называйте это партийной пропагандой, но не называйте литературой!

Да, поздно я понял, что писательство - это крест, а не пряник. Не хватило мне мужества пойти на крест, не хватило! Не смог отправиться в дурдом, в лагерь, в камеру к уголовникам, к стенке, боялся ! Боялся быть как бы случайно сбитым грузовиком или оказаться выгнанным отовсюду безработным, которого возьмут разве что грузчиком в магазин.

Ну что, небось, больше всех радуется кучка молодых, которых призвали мой гроб тащить?"

Все взоры сфокусировались на молодых. Молодые поперхнулись.

Молодые одеревенели скорбно и оскорбленно даже, тщась стереть с лиц перед начальством приметы преступного веселья. За спинами кто-то писакнул и захлебнулся. словно рот себе зажал ладонью.

– "Уже давным-давно я не хотел жить здесь. Понимаете?
– не хотел !!! Я мечтал жить в тихом городке в Канаде, мечтал провести несколько лет в Париже, в Нью-Йорке, увидеть Рим и Лондон, Токио и Рио-де-Жанейро - не из окна автобуса, не десять дней с группой Союза писателей вашего, а сам, сам по себе, сколько хочу и как умею. Почему я не уехал, не сбежал? А потому же, почему еще многие - из-за родных. Мы же все в своем любимом отечестве обязаны иметь заложников и оставлять их дома, чтоб не дай Бог не удрали. Все прут от нас туда, а от них сюда - один шпион в три года, так его еще и по телевизору показывают.

Я не хотел ваших дрянных постов и должностей, я хотел писать то, что я хочу, и посылать рукописи своему литагенту, и не знать никакого их пробивания. А если не возьмут? Заработаю на жизнь ночным портье в отеле и издам тиражом пятьсот штук за свой счет..."

* * *

Раздался звучный вздох, непроизвольный и печальный.

– "Я вообще не ваш, если хотите знать! Да, был я когда-то комсомольским вожачком, был партсекретарем редакции, обличал врагов народа и врачей-убийц... но сявка я был, шестеренка, винтик безмозглый! А потом поумнел... но на апостольство решиться не смог. Но понял, все понял!

На меня плевать, сдох - и ладно, я свое пожил. А вот книги, умершие со мной, ненаписанные, я вам не прощу. Унижений не прощу, когда улыбался, льстил, хлопотал, услуживал, задницы лизал - а иначе не пробиться. Как пробиться мначе, дорогие друзья? Кто не подслуживался, не заискивал, не устраивал всяческие дружбы с нужными людьми, даже если этих людей презирал и ненавидел ? Ну-ка, кто такой благородный вытряхните меня из гроба! Ну! Пауза".

На последних словах все не то чтобы задумались...

Старичок Баранов с разгону, видимо, прочитал ремарку в этом тексте-сценарии: паузу, наверно, следовало сделать ему и, наверно, посмотреть в зал: не найдется ли в самом деле такой благородный, который вытряхнет бксчинствующего покойника из гроба. "И следовало бы, честно говоря!" - неслыно повисло в воздухе над начальствующей когортой.

Взлетевший Баранов честно и теперь даже вдохновенно выполнял свой последний дружеский долг, или, если подойти иначе, отрабатывал две тысячи рублей - весь весомая сумма для пенсионера, да и не только пенсионера.

– "Будь прокляты ваши кастрирующие редакторы, ваши анонимные цензоры, ваше страшное и кровавое НКВД - КГБ - вечное проклятие палачам Лубянки!
– ваши нищие магазины и зажиревшие холуи во князьях, ваше рабское бесправие и всесильная ложь".

("Ого! дошел и до общей политической программы!" - "Завещание съезду, а".
– "Фига в кармане..." - "Милое однако, устройство, при котором только мертвые и могут себе позволить... да и то..." - "М-да уж им терять нечего", - прошелестели шепоты.)