Опять хандришь! Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер, погоди -- умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь все еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет рости, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши -- старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята, мальчики станут повесничать, а девчонки -сентиментальничать, а нам и любо. Вздор, душа моя; не хандри -- холера на днях пройдет, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы. Кстати скажу тебе новость (но да останется это, по многим причинам, между нами): Царь взял меня на службу, но не в канцелярскую или придворную, или военную -нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы, с тем, чтобы я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал Puisque il est marie et qu'il n'est pas riche, il faut faire aller sa marmite (так как он женат и не богат, то нужно позаботиться, чтоб у него была каша в горшке). Ей богу, он очень со мною мил.

ПУШКИН -- П. А. Плетневу, 22 июля 1831 г., из Царского Села.

В Царскосельском саду, около самого спуска без ступеней, было в том году излюбленное царскосельскою публикою местечко, что-то вроде каменной террасы, обставленной чугунными стульями, куда по вечерам тамошний beau monde//высший свет (фр.).// собирался посидеть и послушать музыку. В один прекрасный день на этой террасе собралось так много народу, что даже не достало стульев двум пожилым дамам. Я, как девочка вежливая, приученная всегда услуживать старшим, сейчас же сбегала в сад, захватила там еще такие два стула и подала их барыням. Папенька (гр. Ф. П. Толстой) с Пушкиным в это время стояли недалеко от террасы и о чем-то разговаривали. Вдруг А. Серг. схватил отца моего за руку и громко воскликнул; -- "Граф, видели вы, что девочка сделала?" -- "Что она сделала?" -- "Да вот такие два чугунные стула подхватила, как два перышка, и отнесла на террасу". Папенька позвал меня и представил Пушкину; я ему сделала книксен и с удивлением стала смотреть на страшной длины ногти на его мизинцах.
– - "Очень приятно познакомиться, барышня, -- крепко пожимая мне руку, смеясь, сказал Ал. Серг-ч: -- а который вам год?" -- Тринадцать, -- ответила я.
– - "Удивительно!" И они оба с папенькой начали взвешивать на руке тяжелые чугунные стулья, потом заставили меня еще раз поднять их.
– - "Удивительно!" -- повторил Пушкин.
– - Такая сила мужчине в пору. Поздравляю вас, граф, это у вас растет Илья-Муромец".

М. Ф. КАМЕНСКАЯ. Воспоминания. Истор. Вестн., 1894, июль, 40.

По-моему, неоцененный бюст Пушкина вылеплен юным скульптором Теребеневым, тем самым, который впоследствии изукрасил Эрмитаж своими кариатидами и статуями великих художников. Теребенев как-то особенно поймал в этом бюсте тип и выражение лица Пушкина; он точно такой, каким я его помню в Царском Селе во время нашего с ним первого знакомства.

М. Ф. КАМЕНСКАЯ. Воспоминания. Ист. Вестн. 1894, X, 54.

Летом 1831 г. в Царском Селе многие ходили нарочно смотреть на Пушкина, как он гулял под руку с женою, обыкновенно около озера. Она бывала в белом платье, в круглой шляпе, и на плечах свитая по-тогдашнему красная шаль.

АРК. ОС. РОССЕТ. Рус. Арх., 1882, I, 245.

Пушкин мой сосед, и мы видаемся с ним часто. Женка его очень милое творение, И он с нею мне весьма нравится. Я более и более за него радуюсь тому, что он женат, И душа, и жизнь, и поэзия в выигрыше.

В. А. ЖУКОВСКИЙ -- П. А. ВЯЗЕМСКОМУ и А. И. ТУРГЕНЕВУ, в конце июля -начале августа, из Царского Села.

Письма Жуковского к А. И. Тургеневу. М_ 1895, стр. 256.

Когда мы жили в Царском Селе, Пушкин каждое утро ходил купаться, после чая ложился у себя в комнате и начинал писать(1). По утрам я заходила к нему. Жена его так уж и знала, что я не к ней иду.
– - "Ведь ты не ко мне, а к мужу пришла, ну, и пойди к нему".
– - Конечно, не к тебе, а к мужу. Пошли узнать, можно ли войти.
– - "Можно". С мокрыми, курчавыми волосами лежит, бывало, Пушкин в коричневом сюртуке на диване. На полу вокруг книги, у него в руках карандаш.
– - "А я вам приготовил кой-что прочесть", -- говорит.
– "Ну, читайте". Пушкин начинал читать (в это время он сочинял все сказки), Я делала ему замечания, он отмечал и был очень доволен. Читал стихи он плохо. Жена его ревновала ко мне. Сколько раз я ей говорила: -- "Что ты ревнуешь ко мне? Право, мне все равны: и Жуковский, и Пушкин, и Плетнев, -- разве ты не видишь, что ни я не влюблена в него, ни он в меня".
– - "Я это хорошо вижу, -- говорит, -- да мне досадно, что ему с тобой весело, а со мной он зевает".

Когда сердце бьется от радости, то, по словам Пушкина оно:

То так,

То пятак,

То денежка!

Этими словами он хотел выразить биение и тревогу сердца.

Раз я созналась Пушкину, что мало читаю. Он мне говорит: -"Послушайте, скажу и я вам по секрету, что я читать терпеть не могу, многого не читал, о чем говорю. Чужой ум меня стесняет". А. О. СМИРНОВА по записи Я. П. ПОЛОНСКОГО. Гол. Минувшего, 1917, № 11, 155.

(1)В журнале очевидная опечатка: потеть.

Пушкин жил в доме Китаева, придворного камер-фурьера. В столовой красный диван, обитый кретоном, два кресла, шесть стульев, овальный стол и ломберный, накрываемый для обеда. Хотя летом у нас бывал придворный обед, довольно хороший, я все же любила обедать у Пушкиных. У них подавали зеленый суп с крутыми яйцами, рубленые большие котлеты со шпинатом или щавелем и на десерт варенье из белого крыжовника.

А. О. СМИРНОВА. Автобиография, 328.

Наталья Николаевна сидела обыкновенно за книгою внизу. Пушкина кабинет был наверху, и он тотчас нас зазывал к себе. Кабинет поэта был в порядке. На большом круглом столе, перед диваном, находились бумаги и тетради, часто несшитые, простая чернильница и перья; на столике графин с водой, лед и банка с кружевниковым вареньем, его любимым. (Он привык в Кишиневе к дульчецам.) Волоса его обыкновенно еще были мокры после утренней ванны и вились на висках; книги лежали на полу и на всех полках. В этой простой комнате, без гардин, была невыносимая жара; но он это любил, сидел в сюртуке, без галстуха. Тут он писал, ходил по комнате, пил воду, болтал с нами, выходил на балкон и прибирал всякую чепуху насчет своей соседки графини Ламберт. Иногда читал нам отрывки своих сказок и очень серьезно спрашивал нашего мнения. Он восхищался заглавием одной: "Поп -- толоконный лоб и служитель его Балда". "Это так дома можно, -- говорил он, -- а ведь цензура не пропустит!" Он говорил часто: "Ваша критика, мои милые, лучше всех; вы просто говорите: этот стих нехорош, мне не нравится". Вечером, в 5 или 6 часов, он с женой ходил гулять вокруг озера или я заезжала на дрожках за его женою; иногда и он садился на перекладину верхом, и тогда был необыкновенно весел и забавен. У него была неистощимая mobilite de l'esprit (подвижность ума). В семь часов Жуковский с Пушкиным заходили ко мне; если случалось, что меня дома нет, я их заставала в комфортабельной беседе с моими девушками.
– - "Марья Савельевна у вас аристократка; а Саша друг мой, из Архангельска, чистая демократка. Никого ни в грош не ставит". Они заливались смехом, когда она Пушкину говорила: -- "Да что мне, что вы стихи пишете, -- дело самое пустое! Вот Василий Андреевич (Жуковский) гораздо почтеннее вас".
– - "А вот за то, Саша, я тебе напишу стихи, что ты так умно рассуждаешь". И точно, он ей раз принес стихи, в которых говорилось, что

Архангельская Саша

Живет у другой Саши.

Стихи были довольно длинны и пропали у нее (стр. 1877 -- 1878).

Когда разговорились о Шатобриане, помню, он говорил: из всего, что он написал, только одна вещь понравилась мне. Хотите, я вам ее напишу в ваш альбом?. "Если бы я мог еще верить в счастье, я бы искал его в монотонности житейских привычек" (стр. 1882).

А. О. СМИРНОВА (РОССЕТ). Воспоминания, Рус. Арх., 1871.

Пушкин мне сказал:

– - Придворные лакеи прозвали ее "фрейлинка Россет". Я с нею и с женой катались в парных дрожках, которые называли ботиками. Я сидел на перекладных и пел им песню, божусь тебе, не моего сочинения;

Царь наш немец русский...

Царствует он где же?

Всякий день в манеже.

Школы все -- в казармы.

Судьи все -- жандармы.

А Закревский, баба,

Управляет в Або,

А другая баба

Начальником штаба.

(Стих. К. Рылеева.)

И эти стихи не мои:

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут наши имена.

Н. Д. КИСЕЛЕВ по записи А. О. СМИРНОВОЙ. Смирнова. Автобиография. 208.

Пушкин был ревнив и страстно любил жену свою, что нисколько, однако, не мешало ему иногда скучать в ее присутствии. Она его не понимала и, конечно, светские успехи его ставила выше литературных. Раз А. О. Смирнова посетила его на даче, -- в то время, как он писал свои сказки. По ее словам, Пушкин любил писать карандашом, лежа на диване и каждый исписанный им лист опуская па пол. Раз у ней зашла речь с Пушкиным об его стихотворении: "Подъезжая под Ижоры".
– - "Мне это стихотворение не нравится, -- сказала ему Смирнова, -оно выступает как бы подбоченившись". Пушкину это понравилось, и он много смеялся. Когда затем Смирнова сошла вниз к жене его, Наталья Николаевна сказала ей: "Вот какая ты счастливая, -- я тебе завидую. Когда ты приходишь к моему мужу, он весел и смеется, а при мне зевает".