– Тогда чьего же?

– Но я же сказала вам, мэтр. Вашего.

В течение нескольких секунд ему явно хочется вежливо, но решительно послать меня к черту; но тут же (как, впрочем, всегда) в нем берет верх опасение повредить жене и еще мысль, как бы не подумали, что он что-то скрывает.

И почти тотчас - улыбается. А ведь правда - лицо суровое, временами настороженное, а улыбка очень мягкая.

– Ну что ж, раз вы полагаете... Хотя, право, я не совсем понимаю... Но все же, доктор, я надеюсь, это займет не много времени?

– Час, не больше, раз в неделю.

– Раз в неделю? Но, доктор, у меня очень мало свободного времени...

– Вы занятой человек, мэтр, я тоже, все мы очень заняты. Но речь идет о здоровье Марилизы.

– Но я не пойму, о чем я должен вам рассказать. Моя жизнь - это моя работа. В остальном в ней нет ничего необычного.

– Еще бы. (Усмехается.) Это утверждают все. Итак, начнем?

Вздрогнул. Вытаращил глаза.

– Как? Сразу? С места в карьер?

– А почему бы и нет?

– Не знаю... Мне надо как-то подготовиться...

– Да ведь готовиться не к чему! Я не Великий Инквизитор! Повторяю: мы просто будем болтать, без заранее обдуманного плана. Вы расскажете только то, что вам захочется. То, что вам придет в голову, просто так, не принуждая себя...

– Но мне ничего не приходит в голову! Скажите по крайней мере, что вы хотите знать.

– Сама не знаю. Давайте для начала придерживаться хронологии. Так проще. Начнем с детства. У вас были братья, сестры?

– Нет. Только двоюродный брат. Больше никого.

– Он жил вместе в вами?

– Мой отец взял его к нам двухлетним ребенком, когда умерла его мать. Его собственный отец, брат моей матери, был капитаном дальнего плавания и, конечно, не мог сам воспитывать мальчика.

– Как его звали?

– Двоюродного брата? Реми Провен. Внук...

– Ах да!

– Простите, что вы сказали?

– Да нет, ничего. Я знаю - внук министра. И вы часто встречаетесь с ним?

– Нет. Мы в натянутых отношениях. Но откуда вы знаете?

– Это несущественно. А почему вы в натянутых отношениях?

Лицо его вдруг замкнулось. В голосе лед.

– Доктор, мы понапрасну теряем время. Здоровье моей жены не имеет никакого отношения к этой ссоре.

– Этого мы с вами не знаем, мэтр. Вам неприятно затрагивать эту тему, не так ли?

– Да.

– Быть может, вы сожалеете о разрыве?

– Я об этом не думаю. Но не сожалею.

– Однако вы любили кузена?

– Это было так давно... Право, доктор, неужели вы будете настаивать на этом вопросе?

– Говорю вам, мэтр, я знаю не больше вашего. Я только потому заинтересовалась, что у вас к этому разговору не лежит душа. Как видно, ссора оставила в вашей душе чувствительный рубец. А рубец - это всегда очень интересно. Не сердитесь, мэтр, если мне иной раз придется задеть вас за живое, потом вы убедитесь - это для пользы дела. Вы улыбаетесь отлично. Будем продолжать? Спасибо. К какому возрасту относятся ваши первые воспоминания?

– О, к очень раннему. У меня сохранились совершенно отчетливые воспоминания об очень раннем детстве.

– Что ж, мы этим воспользуемся. В ту пору вы еще дружили с вашим кузеном?

Ответил не сразу. Сначала его голубые глаза заволокла дымка воспоминаний - так бывает, когда взгляд обращается как бы внутрь себя. Я протянула ему ящичек - сигару?

– Сигары очень хорошие. Мне их присылают из Голландии.

– Если позволите, я предпочитаю свою трубку.

Интересно наблюдать, как он ее набивает, заталкивает табак мизинцем, а крошит пальцами другой руки - точно лапы паука расправляются с мушкой. Раскуривая трубку, начинает говорить. На лице задумчивая полуулыбка.

– Дружил ли я с Реми? (Пф-ф!..) Да, конечно, дружил. (Пф-ф...) Два сапога - пара. (Пф...) Шалуны - каких свет не видел... Мое самое раннее воспоминание? Пожалуй, история с китайской вазой. Это была громадная ваза, в ней росла пальма. Стояла она довольно неустойчиво на трехногом столике. Мы привязали один конец веревки к пальме, а другой к гвоздю в стене, я вскарабкался на стул, и мы пустили по веревке от гвоздя к вазе пряжку от ремня. Нам хотелось изобразить захватывающий аттракцион, который мы видели на ярмарке в Данфере. Там была натянута стальная проволока, и по ней можно было скользить с невероятной скоростью, держась за два кольца, укрепленных на роликах. Родители нам запрещали это развлечение - слишком опасно (кстати, позже его запретила и полиция). И вот мы воображали, что скользящая пряжка - это мы сами. Но замена была слишком жалка, чтобы долго питать детское воображение. И Реми пришло в голову подвесить к веревке своего Полишинеля. Полишинель был почти с меня ростом, и едва он повис на веревке, как ваза с пальмой зашаталась. Бедняга Реми! Я как сейчас вижу: расставив руки, он в отчаянии пытается удержать фарфоровую махину в три раза больше его самого. И вот ваза с оглушительным грохотом рухнула на пол, земля рассыпалась. Мы ревем, вопим от ужаса - я стоя на стуле, Реми среди осколков вазы, - а мои перепуганные родители кричат из-за двери: "Что? Что случилось" - не решаясь войти из страха, что мы погребены под обломками упавшего шкафа.