Дековилевский паровичок дает последний свисток. [59] Мы с майором садимся в открытый вагончик. Спустя полчаса въезжаем в город через Дервазские ворота. Майор покидает меня, и я в одиночестве отправляюсь бродить по улицам Бухары.

Если бы я сообщил читателям «XX века», что мне удалось посетить здесь сто школ и все триста мечетей — почти столько же, сколько церквей в Риме, — они бы мне все равно не поверили, несмотря на то, что репортеры, бесспорно, заслуживают доверия. А потому я буду придерживаться истины.

Пробегая по пыльным бухарским улицам, я заходил наудачу в разные здания, встречавшиеся по пути, заглянул на-базар, где продаются бумажные ткани перемежающихся цветов, называемые «аладжа»; легкие, как паутинка, платки; чудесно обработанные изделия из кожи; шелка, шуршание которых на местном наречии передается словом «чах-чук». В другом месте я видел небольшую лавчонку, где можно достать шестнадцать сортов чая, из которых одиннадцать принадлежат к категории зеленых чаев, преимущественно употребляемых в Китае и Центральной Азии. Самый дорогой среди них — «лука», одного листка которого достаточно, чтобы заблагоухал весь чайник.

Затем я выхожу на центральные улицы. Водоем Лябихауз окаймляет одну из сторон квадратной площади, обсаженной вязами. Дальше возвышается так называемый «Ковчег» — укрепленный дворец эмира, ворота которого украшены вполне современными часами. Герману Вамбери [60] это сооружение показалось зловещим, и я с ним вполне согласен, хотя бронзовые пушки, защищающие вход, не столько отталкивают своим грозным видом, сколько привлекают художественной отделкой.

Замечу кстати, что бухарскими солдатами, которые разгуливают по улицам в белых штанах, черных куртках, каракулевых шапках и высоких сапогах, командуют русские офицеры, в мундирах раззолоченных по всем швам.

Справа от дворца находится самая величественная в городе мечеть Калян. Это целый мир куполов, колоколенок и минаретов, дающих приют аистам, которых в Бухаре бесчисленное множество.

Иду дальше, куда глаза глядят, и попадаю в северо-восточную часть города на берег Зеравшана. Все городские арыки в санитарных целях два или три раза в месяц промываются свежими, прозрачными водами этой реки. И вот, только сейчас, в арыки поступила чистая вода. Мужчины, женщины, дети, собаки, двуногие, четвероногие — все бросились купаться и подняли такую суматоху, что даже трудно описать.

Повернув на юго-запад, я сталкиваюсь с группой дервишей [61] в остроконечных шапках, с посохами в руках, с развевающимися по ветру волосами. Иногда они останавливаются и начинают плясать под аккомпанемент песни, удивительно соответствующей характерным па ритуального восточного танца.

Побывал я и на книжном базаре. Там сосредоточено не менее двадцати шести лавок, где продаются печатные книги и рукописи, но не на вес, как чай, и не пучками, как овощи, а поштучно, как самый ходкий товар.

Что же касается многочисленных «медресе» [62] — школ, которые принесли Бухаре славу университетского города, то должен признаться, что ни одной из них я не посетил. Усталый, измученный, доведенный до полного изнеможения, я поплелся назад и уселся под вязами на набережной Диванбеги. Там всегда кипят огромные самовары, и за один «танга» или семьдесят пять сантимов я утолил жажду «шивином», таким превосходным чаем, которого в Европе никто не знает.

Вот и все мои воспоминания о туркестанском Риме. Если для полного осмотра города нужно не меньше месяца, то в моем распоряжении лишь несколько часов.

В половине одиннадцатого я вернулся к поезду вместе с майором Нольтицем, которого встретил при посадке на узкоколейку. Вокзальные помещения завалены тюками бухарского хлопка и кипами мервской шерсти.

Все мои номера, включая и немецкого барона, находятся уже на платформе. В хвосте поезда конвойные продолжают добросовестно охранять вагон с телом мандарина Иен Лу. Мне кажется, что трое из наших спутников наблюдают за ними с упорным любопытством; это те монголы подозрительного вида, которые сели в Душаке. Проходя мимо, я даже заметил, что Фарускиар сделал им какой-то знак, смысла которого я не уловил. Разве он их знает?.. Во всяком случае, это меня сильно интригует.

Едва поезд отошел от станции, как пассажиры направились в вагон-ресторан. По соседству с нами оказались свободные места. Этим воспользовался молодой китаец и уселся поближе ко мне и майору Нольтицу. За ним последовал и доктор Тио Кин. Пан Шао знает, что я сотрудничаю в редакции «XX века», и ему, видимо, хочется познакомиться и поговорить со мною, как и мне с ним.

Я не ошибся. Это настоящий парижский бульвардье [63] в одежде китайца. Три года он провел в этом веселом городе, и не только развлекался, но и набирался знаний. Единственный сын богатого пекинского коммерсанта, он путешествовал и путешествует под крылышком Тио Кина, который именуется доктором, но в сущности представляет собой законченный тип лентяя и бездельника. Ученик это знает и все время над ним посмеивается.