Шрифт:
Спустя полтысячи шагов ясно стал виден огонь; не было это пастушьим костром, не походило на воинское огнище, ничем не напоминало и обрывок степного пожара. На голой земле, ничем не кормимые, извивались языки пламени, неразличимо быстро изменяя цвета: синий, и белый, и алый, и желтый, снова синий, снова белый… и так было всегда, от начала времен. Сочась сквозь морщины земной коры, истекало из самых дальних глубин пламя, которое никто не зажег и некому погасить. Опаляя нежную предсумеречную дымку, возносилось оно ввысь, и молчаливые тени пластались вокруг голодными псами, не смеющими подползти к очагу…
А огненные ленты развевались, похожие на победные бунчуки, и, отрываясь от них, тотчас исчезали лоскутки искр, улетали в иные миры, чтобы стать господами и владыками, пожирать города и принимать жертвы, взметаться пожарами и полыхать заревами… и любой слышавший песни степей не мог не понять, перед кем стоит.
– Отец великий Огонь! – не колеблясь шагнул к грани дозволенного Ульджай. – Зван я и пришел. Наставь: для чего иду?
Бледный внимательный лик выглянул из пламенной завязи.
Коснулось щек быстрое теплое дуновение, словно чуткие пальцы слепца пробежали, удостоверяясь: тот ли пришел, кого ждут?
И, убедившись, ответил Огонь:
– Вглядись в себя, кровь не солжет. Дойди и попроси Его вернуть силу не знающим сомнений, ибо сомнения есть слабость!
Невероятной мощью дышало пламя, и нельзя было понять: для чего заступник пожирающему все?
– Тебе ли просить, отец огней? – сорвалось с уст.
– Все преодолимо силой моей, – рождается в трепете искр ответ, – кроме лживой воды сомнений. Правда проста: мощь бережет слабость, взимая с нее за защиту, и не берет лихвы, ибо сильна. Но для всякой силы – основа в вере, и силою веры живет справедливость простоты…
Темные проблески в прозрачном жару… мудрость Огня…
– Я хранил и берег, я судил и карал, и гасили меня, научившись гасить, и не гневался я на людей, что смогли одолеть; простота справедлива: сила подчиняется большей силе. А Чужие, смутив людей, усложнив простоту, приучили верить в бессилье сомнений. И ослабла моя мощь, когда впервые, кичась слабостью своей, человек накормил меня человеком…
Развернулся огонь в яркое полотно, и в сиянии его увидел Ульджай то, что было и будет: горевших людей, и горящих людей, и нерожденных, кому еще суждено сгореть. Высокие срубы громоздились меж каменных юрт, и к столбам восходили фигуры в шутовских колпаках, и шаманы, похожие на урусских попов, сияя бритыми затылками, провожали идущих гореть взмахами длинных крестов… и в шаманских глазах, напутствуя, сияли искренняя жалость и вера в силу слабости своей, а еще тупое упорство победившего сомнения, уже не сомневающегося ни в чем…
Впилось в память – и сгорело.
– Иди. И, встав перед Ним, скажи: из множества слабостей не вырастет сила…
И укрылся печальный лик отца огней в сплетении многоцветных кудрей. Ульджай же пошел к закату, ощущая спиной тепло, спотыкаясь о ветви кустов, таящиеся в тенях…
Доцветал на западе предзаходный туман, и в каплях вызревающей росы мутно отражались тени, затекая под камни; по-прежнему тихо было окрест, а твердь понемножку остывала, утратив поддержку исчерпавшего дневную мощь солнца…
А далеко впереди, в перекатах багровеющей хмари, появилось вдруг смутное пятнышко, и ускорил Ульджай шаги; вот оно еще вовсе не подвластно взгляду, а вот становится ближе, обретает очертания, и ясно слышен из близкого уже бывшего далека шелестящий шорох, похожий на шепот негромких множеств.
Вот что увидел Ульджай: явившись ниоткуда, встало на пути дерево, верхушку которого не разглядеть. Чуть выше человеческого роста раскинулись вширь нижние ветви, у ствола – шириной в конское брюхо, и терялись их окончанья в неизвестности. Во всю ширь неба раскудрявилась крона дерева, которое никто не сажал и некому срубить, и в царственной листве, шелестящей в туменах ветров, приглушенно переливались щебет птиц, и рычанье зверья, и шипенье тех, кто покрыт чешуей, и волшебные песнопенья дышащих под водой. Было это дерево подавляюще величаво, но, узрев его, не поразился Ульджай, ибо кто же из рожденных в степи не знает извечного дерева Галбурвас?
– Даритель и породитель! – смело шагнул в прохладную сень путник. – Пришел, ибо призван. Укажи: как достичь?
Стихло многоголосье жизни, нарушенное хриплым звуком человечьего голоса. Пролетело по векам легкое касание, словно конь мягкими губами попробовал на вкус нерожденную слезу: тот ли ты, кого ожидали?
И, получив подтвержденье, ответило дерево Галбурвас:
– Вслушайся в себя; сердце не обманет. А дойдя, попроси Его вернуть жизни несомненность!
Тихий шепот, неслышный почти… и нельзя осознать: перед чем же бессильно одолевающее все?
– Тебе ль просить помощи, всемогущее? – не удержал вопроса.
– Две половины целого есть жизнь и смерть, – воплощается в журчании листьев ответ, – и суть смерти в несомненности возрождения жизни; если же страх смерти превозможет стремление жить, то сомненье заставит отрицать смерть… и приходит неверие в жизнь…
Мерцающий шепот ветвей… бесконечность Жизни…
– Слепить и скатать, породить и проводить, никому не отдав сверх меры, – вот суть, а другой нет, и за порогом вновь жизнь, но уже не твоя… а Чужие, смутив простоту веры, увлекли людей в ложь отрицания смерти. И надломилась сила моя, когда к живому телу моему прибили живого во имя сомнений в простоте…