Томаса передернуло. Что ж это? Дядя Йожеф и тетя Мари мертвы, давно уже мертвы; авиакатастрофа, еще до папиной смерти… Но почерки!.. Он же прекрасно помнит, видел открытки, видел тетины детские дневники, дядины убористые рукописи — почерки те же, а чернила совсем свежие, проведи пальцем — и размажутся.

— И братец твой, мерзость, недолго в бегах будет гулять…

Господи, да это же он про Маттиаса! Матти — в бегах?

— Я ничего не понимаю, — обреченно сказал Томас.

Петер побледнел, затем кровь вновь прилила к лицу. Тонко, со всхлипом в голосе, он выкрикнул:

— За что же вы нас так ненавидите, сволочи?! — и начал избивать Томаса невесть откуда возникшей дубинкой.

После первых же ударов стало ясно, что пощады не дождешься, здесь забивают сразу до смерти. Петер лупил методично, умело, целясь в пах; Томасу достаточно было упасть, чтобы не встать уже никогда.

И когда лучший друг несколько подустал и, упарившись, пошел к столу, на ходу стягивая китель, Томас, собрав все силы, бросился на него сзади. Удар скованными руками пришелся в левую часть затылка. Браслет наручника разорвал Петеру ухо, брызнула кровь, он, тихо охнув, осел; не раздумывая, Томас ударил еще раз, теперь — сбоку, наискось. Даже не целясь, попал точно в висок.

Кажется, нечто хрустнуло — не громче чем цыпленок, раскалывающий скорлупу. Петер дернулся, всхлипнул и затих. Глаза его начали стекленеть.

Мгновение или два Томас стоял молча. С его рук на труп крупными каплями капала кровь. Труп друга детства. Труп детства. Томас обыскал тело: на брелке, бронзовой львиной голове, подаренной некогда («Томми и Матти — дорогому Петеру») к шестнадцатилетию, болтался ключ от наручников.

Умывшись под краном и кое-как приведя себя в порядок, Томас достал из шкафа штатский костюм убитого и переоделся. Брюки оказались чуть коротковаты, зато пиджак сидел как влитой. Тщательно оглядев себя в зеркале, Томас остался доволен. Он даже улыбнулся отражению; оно не ответило, но не было времени обращать внимание на такие мелочи. Главное, что никто, кажется, не услышал возни в кабинете. А еще главнее, что в столе обнаружилась целая куча повесток-пропусков с уже заполненной графой «подпись».

Важнее этого не было ничего. Впрочем…

Достав из того же ящика пистолет, Томас сунул его за пояс. Прикрыл Петеру глаза и пошел было к дверям, когда внезапно взгляд его упал на недоуменно улыбающийся портрет. Скривившись, Томас плюнул прямо в блекло-голубые, исполненные заботы о народе глазки. Портрет поморщился, но не более того — ни дать сдачи, ни стереть плевок он был не в состоянии, так как руки находились где-то за рамками картины. Потому, осознавая свою полную беспомощность, портрет и вел себя смирно. Впрочем, не помогло. Не ограничиваясь плевком, Томас, нехорошо улыбнувшись, подобрал валяющуюся на кафельном полу дубинку и, тщательно прицелившись, метнул ее в портрет. Дубинка угодила прямо в лоб, что-то охнуло, и, вполне удовлетворенный, Томас, насвистывая, вышел из кабинета.

Он вел себя как ни в чем не бывало, спокойно и продуманно: не медлил, но и не торопился, и пропуск на входе предъявил со сдержанным достоинством вызванного по ошибке лояльного гражданина; в общем, никто не то чтобы ничего не заподозрил, но даже и подумать не посмел, что он, Томас, хоть в чем-нибудь виноват.

Какое-то время следовало отсидеться, дождаться темноты и — бежать. Домой идти, естественно, нельзя, хотя хватятся его минут через тридцать-сорок, если не через час, не раньше. К Матти? Брат принял бы, конечно, и спрятал, и подкинул деньжат — но он в бегах, так сказал Петер. Осторожный, взвешенный, разумный Маттиас — в бегах? Это никак не укладывалось в голове, это было круче всяких розовых слоников, но и Петер не мог лгать: слишком теплая кровь капала с пальцев Томаса там, в кабинете…

Значит, к Матти нельзя. К Магде, скорее всего, тоже — Петер наверняка внес ее в досье, в первую очередь — ее. Да и чем она сможет помочь? Разве что увидеться на прощанье…

Стоя на мраморном крыльце Учреждения, около черно-красной двери, Томас еще колебался, когда вспомнил вдруг, что в кармане брюк до сих пор бултыхается брелок Петера. «Можно ведь пересидеть и у него на квартире; там уж точно никто не станет искать».

Когда через двадцать минут Томас поднимался по знакомой лестнице, его не покидало чувство невосполнимой потери. Так уже бывало, когда не вернулась из онкологии мать, когда в одночасье скончался отец. Теперь Петер…

Томас шел, ощущая некоторое отупение, и был благодарен ему; каждый спасается от невыносимого ужаса как умеет — Матти обычно ревел и колотил ногами по полу, а он, хоть и младший, не плакал никогда, только отстранялся от всего мира, словно бы прятался в глухом темном чулане, куда не вползти никому чужому…

Что происходит вокруг? — он уже перестал задумываться, странное спокойствие, вроде как в час прихода черно-красных, опутывало сознание; возможно, именно потому на него и не обращали внимания — своего рода человек-невидимка; а улицы, которыми шел, были знакомы, но зыбки, подернуты невнятным серовато-лиловым туманом, и лица прохожих неясно дрожали в мареве.

Не дойдя этаж до нужного, Томас остановился — со следующего марша лестницы на него, прижав палец к губам, смотрела девушка. Синие вельветовые, немного мешковатые — последняя мода! — брюки, выгодно подчеркивавшие невероятную стройность длиннющих ног; изящные кроссовки и полосатая водолазка дополняли (а может и составляли) костюм. Гладкие темно-русые волосы, волной переброшенные через плечо, удивительные зеленые, чуть раскосые глаза, нежные чувственные губы и маленькая светлая родинка на щеке, над ямочкой.