А охотиться на дикого гуся нелегко, так как у нас на Украине он очень-очень редко выводится, а только перелетает весною на север, а осенью на юг, так что лишь ранней весной и поздней осенью можно похвастаться, что:

– Да, мол, гусей там настрелял! Приходите!

Говорим мы это без всякого хвастовства, говорим мы это из скромности - черты, как вы знаете, присущей каждому настоящему охотнику.

Мы с приятелем охотились на диких уток поздно осенью, на речке Оскол, на Купянщине.

Речка Оскол - чудесная речка с прозрачной, тихой водой, с камышом и пахучей осокой по берегам, с заливами и рукавами, с широкими на левом берегу лугами, что глядят на свет божий бесчисленными глазами-озерами, поросшими зелеными-презелеными шелковыми ресницами.

Да и не только этим славна речка Оскол, а больше славна она тем, что водится в ней редкостная рыба-верезуб.

А может, и не верезуб, а что-то другое, только я прекрасно помню, как один рыбак очень давно рассказывал нам, что у них в Осколе такое плавает, что больше нигде такое не плавает.

Ну, бог с ним, пусть плавает.

Охотились мы, значит, охотились там на диких уток, долгонько что-то полевали да и заполевали дикого гуся-казарку.

Как всегда, правду говоря, дикий тот гусь мимо нас и не летел и не плыл, однако мы его заполевали.

Как это делается, говорить не буду: у всякого охотника свой стиль охоты, так что трудно мне все это настолько типизировать, чтобы всем было понятно.

Заполевал гуся мой приятель: у него, видите ли, было больше патронов, а я свои деньги забыл дома.

Но он меня успокоил.

– Ты, - говорит, - не волнуйся и от зависти не мрачней: есть будем вместе!

У казарки было подбито крыло, а так больше ничего у нее не было прострелено, и пока мы собирались ехать на станцию, она себе ходила по хате и начала уже кушать хлебные крошки и пить воду.

Мы долгонько собирались выезжать на станцию, долгонько и очень сердечно и мило прощались с хозяевами, у которых остановились: уж очень они были симпатичные люди, потом запевали ту, как бишь она?
– да вот ту, что вот так:

Де ти, хмелю, хмелю, зимував,

Що й не розвивався...

А как ехали на станцию, пели уже не про хмель, а про огурчики:

Сама буду поливати

Дрiбною сльозою...

А хозяин, сидя на возу, очень громко| высоко-высоко выводил:

Сльо-о-о-з-о-о-ю!

Так громко и так высоко, что из дворов выскакивали люди и глядели нам вслед.

– Что оно такое?
– спрашивали.

– Охотники поехали!

Пели мы до самой станции.

На станции сердечно попрощались с хозяином и сели в вагон.

Нам с приятелем хотелось петь еще и в вагоне, но для боевых и героических песен в голосах иссяк уже весь металл, и мы смогли осилить только грустно-минорное:

Думи моi, думи моi

Лихо менi з вами!

Дошли до вопроса:

Чом вас лихо не приспало,

Як свою дитину?

и замолчали.

Зевнули и сказали один другому:

– Может, поспим!

А гусь-казарка с нами.

Устраиваемся мы спать.

Кошелки, куда можно было бы посадить казарку, у нас не было, до авоськи в то время человечество еще вообще не додумалось, так что возникла проблема, куда пристроить гуся.

Ехали мы в мягком вагоне.

Приятель все-таки додумался.

– Я,- говорит, - возьму его к себе, на верхнюю полку! Со мною он и посидит! Сплю я не очень крепко, скорее - чутко сплю, я и утихомирю, если он забеспокоится.

– Ну, - говорю, - хорошо! . Улеглись. .

Проснулся я утром, смотрю - сидит мой приятель, опустив с верхней полки ноги, и мурлычет:

Чом вас лихо не приспало,

Як свою дитину?..

– Почему, - спрашиваю, - такую грустную, да еще с утра?

Приятель, ничего не говоря, протягивает позади себя руку, что-то такое берет и показывает. Смотрю: казарка. Но уже не живая, а мертвая.

– Упокоилась?
– спрашиваю, - Как же это так?
– Выходит, - говорит, прислал! Но я же сплю не очень крепко, скорее - я чутко сплю! И вот видишь!

– Да вижу, - говорю.
– Ты бы лучше спел:

Чом вас лихо не приспало,

Як я дику гуску?

Дискуссия о том, как считать теперь гуся: убитым на охоте, то есть законной дичью, или умершим своей смертью, то есть дохлым, продолжалась недолго.