Мой банкир открыл кейс-дипломат и достал оттуда вместо ожидаемого "Смитт энд Вессона" обыкновенный кассетный магнитофон. Пленка была установлена на нужном месте, и, едва Саша нажал клавишу, из магнитофона донесся молодой женский голос: "Это я. Ты можешь сейчас же посмотреть в окно?.. Ну хорошо, ну на секунду! Ты посмотри, какой закат! Как перед концом света! Как будто солнце кричит..."

– Остановите!
– сказал я.
– Я не читаю чужих писем!

– Но вы ведь не услышали главного, - изумленно сказал Саша.

– Нет, достаточно. Вы что, установили подслушивающее устройство?

– Я сам сидел на антресолях два дня!
– обиженно сказал Саша.
– У нас старая квартира, очень высокие потолки... и антресоли... понимаете... Но это ведь не все!
– Он почти кричал.
– Я фотографировал их! Технически это было довольно сложно? Я работал почти месяц!

У него дрожали руки, и он совал мне в лицо какие-то фотографии, на которых были то чьи-то неясные белые бедра, то часть спины.

– За два дня, - кричал он, - они были вместе пять раз! Да и шагомер подтверждает! Вот смотрите: эти колесики - десятки, эти - сотни, а эти тысячи! Я нарочно не трогал эти показатели, чтобы когда-нибудь в решительный момент... вы не думайте, что кто-нибудь об этом... вы - первый, потому что мой долг предупредить... ни одна душа об этом... вы понимаете! Только вот фотографии вышли не очень... но экспертиза, безусловно...

Он суетился и все доставал из кейса-дипломата свои несметные сокровища: письма, записки, какой-то носовой платок, маленький кулечек, из которого он высыпал на стол кучку мелко нарезанных черных волос.

– Он даже брился моей бритвой "Эра-10"!

Я вдруг представил себе этого несчастного, который в своей собственной квартире, тайно, в пыли и темноте вонючих антресолей, боясь чихнуть или произвести какой-нибудь иной шум, сидит двое суток! Это ужасно меня рассмешило! Да я бы на его месте... Я продолжал в душе смеяться, однако странная мысль постигла меня, прекратив веселье. А что я на его месте! Разве я не был на его месте? На антресолях, правда, не сидел. Но стоял на проспекте Вернадского. Стоял. И было очень ветрено.

– Как же вы просидели двое суток?
– спросил я.
– Вы что-нибудь ели?

– Да ну при чем тут это?
– с досадой сказал Саша, сидя перед разложенными на столе сокровищами.
– Конечно, ел. Я же готовился.

– А как ходили в туалет?

– У меня там было полно пустых кефирных бутылок, - ответил он.
– Вообще, если вы интересуетесь, я могу вам сообщить все технологию. В сущности, это очень несложно. У нас на кафедре...

– Вы что преподаете?
– перебил я его.

– У меня спецкурс, да это неважно. Поймите, Паша, вы можете стать такой же жертвой, как я! Мой поступок благороден! Вы с ней уже спали?

Я встал.

– Свидание окончено, как говорят в тюрьмах, - сказал я.
– Убирайтесь.

Саша грустно поднялся, стал складывать в свой кейс-дипломат многочисленные улики. Взял свою шляпу. Ну, выругайся он сейчас, ударь меня, плюнь, я, ей-богу, зауважал бы его.

– Ужасно все сложилось, - сказал он.
– Перед этим я ей купил кольцо за триста восемьдесят четыре рубля... Представляете? Заплатил за полгода за телефон, реставрировал мебель... тут как раз пиджак замшевый подвернулся... и вот все это... Представляете!... Я улетаю от вас с чистой совестью, сказал он в дверях, - потому что я вас предупредил. Скажите, нет ли тут у вас черного хода? Мне не хотелось бы встречаться с Елкой.

– У кого чистая совесть, - сказал я, - тому не нужен черный ход.

– Безусловно, - ответил он, но все же, открыв дверь в коридор, сначала высунул туда голову, а потом и вышел весь. С балкона я увидел, как он, нацепив большие черные очки и нагнув голову, скользя на ледяных ухабах, несся к баксанской дороге. Противовесом служил ему кейс-дипломат, полный вчерашних, уже абсолютно недействительных векселей.

Вернулся обиженный Бревно и стал сразу молча доедать из банки шпроты, открытые, кажется, позавчера.

– Что за секреты!
– говорил он, жуя.
– Что за конфиденс? Кто это?

– Это муж Елены Владимировны Костецкой, - сказал я.

– Не более-не менее! И что он? Приезжал с кинжалом?

– Он большой ученый, - сказал я.

– "Муж у нее был негодяй суровый. Узнал я поздно. Бедная Инеза" процитировал Бревно и завалился на мою кровать, утирая рукавом грязной куртки масляный рот.

– Он тебе хоть съездил кейсом по фейсу?
– спросил Бревно из глубин моей, привлекшей такое внимание гостя кровати.

– Не за что, - ответил я.

– Пашуня, я вот не понимаю, ну что у нас за народ?
– начал Бревно.
– Вот я у себя в храме...
– когда-то МГУ величали "храм науки", и Бревно иначе, как "храм", свое заведение не называл, ... нанял двух стеклодувов. Мне нужно прибор выдуть такого сложного профиля и трубки разного сечения... ну, в общем, тебе этого не понять. В первый день пришли оба сильно под газом и сразу стали требовать аванс. Я им говорю: "Парни..."

Я вышел на балкон. Через открытую дверь Бревно все рассказывал про пьяниц-стеклодувов. Да, я однажды стоял на обдуваемом всеми ветрами проспекте Вернадского. И простоял, кажется, подряд часов пять. Цель моего стояния была высока и чрезвычайно благородна - подсмотреть, с кем из-под тяжело нависшей арки двора, который два года был моим, выйдет Лариса. Я представлял ее со счастливой улыбкой на лице, а своего соперника черноволосым, с непокрытой головой и почему-то в кожаном пальто. Они выйдут, и я тут же... Что я? Что я должен сделать? Я не знал. А, лежа дикими бессонными ночами, разве я сам не создавал в своем воображении картины, которые прямо-таки иллюстрировали Уголовный кодекс РСФСР? Разве не я приходил в ужас оттого, что в моем собственном мозгу находились нейроны, способные на обдумывание подобных злодейств? Слава богу, прошло время этих безумств, и теперь мне спокойно и грустно висеть на витрине, как шкуре серого волка, в "магазине убитых"...