– Ты зачем полез?
– спросил я.
– Мы же с Костей уже на опоре были. Ты нас не видел?

– Видел. Я лицо ее видел. Совсем девушка плохая стала - бледная, белая как снег. Совсем могла умереть.

– Зря ты полез, - сказал я.
– Без страховки. Да и выпивши.

– Э-э!
– махнул рукой Джумбер.
– Я же не за рулем!

Он принялся внимательно рассматривать свои голубые стеганые брюки в пятнах и полосах тавота, и я подумал, что он сейчас скажет: совсем пропали брюки, туда-сюда. Но вместо этого он, не поднимая глаз, сказал:

– От меня, Паша, жена ушла.

– От меня тоже, - механически ответил я, но он, кажется, вообще не услышал моего ответа. Сидел, смотрел на брюки.

– Кто такая?
– спросил я.
– Русская?

– Да, - ответил Джумбер.
– Русская. Украинка. Из Полтавы. Я хотел со скалы броситься. Потом хотел в Полтаву полететь, но братья не пустили. Паспорт отобрали и караул у дверей поставили.

– Ну правильно, - заметил я.
– Приехал бы ты в Полтаву. Ну и что? Чего бы добился?

– Я убить ее хотел.

– Да что за глупость, Джумбер!
– рассердился я.
– Что за ерунда! Убить! Дикость! Сам, небось, пьянствовал и гулял. Ну, гулял же?

Джумбер вскочил, и на его лице отразились отвага и честность.

– Паша!
– воскликнул он.
– Клянусь памятью отца! Никогда не гулял. Три-четыре раза - и все. И то - вынужденно.

– Как это вынужденно?

– Две ленинградки и одна из Киева, - защищался Джумбер.
– Сами приставали. Паша, не мог удержаться! Проклинал себя. Приходил домой - вся душа черная. Дом построил. Корова есть, машина есть, барашки есть. Зачем ушла? Ничего не взяла, три рубля не взяла. Золотой человек. Я ей написал письмо из четырех слов. "Иришка!" - первое слово. "Любил" - второе слово "и буду любить". Все! Она написала ответ, полтетрадки, все в слезах.

Джумбер закурил, естественно - "Мальборо".

– Написала, - продолжал он, - что любит, но не может жить с таким зверем и бабником.

Мы помолчали.

– Сейчас-то у тебя кто-нибудь есть - спросил я.

– Конечно, есть, - печально ответил Джумбер. В бар мы не пошли, потому что Джумбер вдруг сказал, что в таком виде он в бар не пойдет, но мне не хотелось с ним расставаться, даже мелькнула мысль, что, если мы сейчас расстанемся, я его брошу. Я пошел его проводить. На скамеечке перед входом в гостиницу сидела замерзшая Елена Владимировна. Я познакомил ее с Джумбером, он тут же приободрился и сказал что-то привычно-пошлое. Мы прошли через лесок, через речку, через поселочек географического института, поразговаривали, как было отмечено выше, с Иосифом и дошли до джумберовского дома. Елена Владимировна в мужской разговор не встревала, шла скромно - ну просто козочка. Ее скромность, кажется, еще больше, чем красота, потрясла Джумбера. Он косил олений глаз в сторону столичного телевидения и вроде бы совершенно не жалел, что в свое время не бросился со скалы.

Дом у Джумбера был действительно новый, и асфальт за воротами имелся, и живность виднелась. Джумбер зазывал нас на какие-то потрясающие заграничные и местные напитки, но мы твердо отказались. Он расстроился, стоял у новых железных, только что крашенных зеленой армейской краской ворот с какими-то нелепыми кренделями, сваренными местным сварщиком из арматурного ребристого прута, - грустный, печальный, постаревший. Я почувствовал и нему почти братскую любовь - уж кто-кто, а я-то знал, как ужасно, как невыносимо холодно сейчас переступить порог пустого дома. Я неожиданно для себя обнял Джумбера, и он вдруг откликнулся горячим кавказским объятием.

– Что мне делать, Паша?- спросил он.

– Насчет Полтавы? Подожди немного, не нажимай... Может, образуется... Люди не любят, когда на них нажимают...

Дал совет. Кто бы мне дал совет? Может быть, моя прекрасная леди? В сумерках ее лицо было просто прекрасно, без всяких метафор. Казалось, она бесконечно терпеливо ждет, когда с моих глаз спадет чернота и я увижу наконец сияющий голубым светом выход из своего мрачного грота... Мы вышли на дорогу. Горы уже сделались стального цвета, и только на самой верхней полоске ледовой шапки Донгуз-Оруна тлел последний закатный луч, будто там протянули блеклую оранжевую ленточку... Вот Лариска сейчас бы сразу: "О чем говорили? Что за Полтава! Это что, кодовое слово? Полтава звучит, как шалава..." И так далее. А Елена Владимировна - ни звука. Довольна, что мы вместе присутствуем под мирозданием. Ждет. Терпеливо ждет. Ей-богу, какая-то святая! Да что же это за чудо такое? Ведь бесконечно не может это продолжаться, бросит она такого балбеса, как пить дать, бросит! Останешься ты, Паша, с двумя осколками в руках!.. Я обнял за плечи Елену Владимировну.

– Не холодно?

– Теперь - нет, - ответила она.

Бревно собрался уезжать, а я собрался его провожать. Окончился его одиннадцатидневный отпуск, по сусекам наскребенный из сверхурочных, каких-то воскресений и мероприятий. Там, в Москве, куда он попадет сегодня вечером, никто и не знает, что его по-настоящему-то зовут Бревно. Завтра он вообще превратится в профессора, доктора химических наук Сергея Маландина, нетерпеливого деспота и холодного педанта. Подписывая зачетки студентам, он будет мрачно им говорить, неразборчиво, сквозь зубы: "У нас растет число образованных людей и стремительно уменьшается число культурных". (Иногда на экзаменах он просил спеть студентов что-нибудь из великого химика Бородина, ну что-нибудь самое популярное, половецкие пляски, к примеру. "Образование, - мрачно при этом говорил - это часть культуры. Только часть".)

Мы шли по баксанской дороге, к автобусу, я нес его лыжи, а он - рюкзак. Шли в невеселом расположении: он, как я полагаю, из за своих химическо-домашних дел, а я - от внезапно пришедшего ощущения скорого одиночества.

– Ты можешь спросить у меня, сколько мне лет?
– спросил Сергей, и это было настолько глупо, что я промолчал, подумал, что он разговаривает сам с собой. Чего мне спрашивать, если мы с ним были одногодки и учились когда-то в одном классе? Но он разговаривал, оказывается, не с собой, а со мной.