Барабаш с возрастающим интересом смотрел на меня. Внезапно я понял: он из тех людей, которые несказанно радуются, найдя достойного оппонента, ибо нескончаемая цель жизни подобных типов - спор, спор на любую тему, любыми средствами, в любом состоянии. Цель - спор. Итог неважен. Барабаш, улыбаясь, закурил.

– Дайте-ка другую пару лыж, - сказал я. У меня не было желания сотрясать и дальше воздух бессмысленными рассуждениями.

– И все же - сказал Барабаш - что вы думаете о том что я сказал?

– Насчет любви? По-моему, это чепуха.

– Но, говоря так, вы навязываете мне свое мнение, вы антимиссионер?

– Я просто отвечаю на ваш вопрос. Не более. Дайте ботинки.

Он подал ботинки, и я стал размечать место для постановки крепления. "Да,- подумал я, - с этим теоретиком у меня будет немало вопросов при обучении его". Барабаш понял, что я не хочу дальше продолжать этот спор, но не сдавался.

– Я не понимаю, - почти выкрикнул он, - вы все твердите "любовь, любовь", будто в этих словак заключен какой-то магический смысл! Любовь - бред. Пустота. Обозначение нуля.

Он мог сейчас заявить, что любовь - это свойство тепловозов. Он мог сейчас заявить все что угодно, потому что спор кончался, и Барабаш уже задыхался без словесной борьбы.

– Сергей Николаевич, - сказал я, - не тратьте на меня душевный пыл. Где дрель?

Он подал дрель. Обиделся. Любопытно, кто его бросил? Не похож ли я на него? Я посмотрел - был он жилист, крепок, подвижен, лыс. Наверняка бегает по утрам, ходит в бассейн. Однокомнатная кооперативная квартира. Стеллаж с книгами. Тахта. Дешевый телевизор. Портрет Хемингуэя. Нет, этот Хемингуэя не повесит. Скорее - папа Эйнштейн. Таблетки от бессонницы. Лаборантка, которая приходит раз в неделю, без надежды на что-нибудь постоянное. Он любит спать один и всегда отправляет ее домой ночью. Она едет в последнем поезде метро, усталая, несчастная и, прислонясь к стеклу раздвижных дверей, плачет. Проповедует ли он ей свои великие истины относительно любви? Наверняка. Огонь электрокамина мил тому, кто не грелся у костра.

Господи, зачем я так? Он лучше. Он просто несчастен. Похож ли я на него. Да, похож. Но я не проповедник. В этом мое преимущество. Мне захотелось сказать ему что-нибудь хорошее. Я взял головку крепления.

– Сергей Николаевич, правда, оригинальная конструкция? Вы, как инженер, должны оценить.

Барабаш недовольно повертел в руках головку "Маркер".

– Оцениваю на три с плюсом. А вообще, я не инженер. Я - теоретик.

Обиделся.

На этом и закончился теоретический спор о любви двух неудачников. Под бетонным потолком горели голые лампочки. Лыжи стояли в пирамидах, как винтовки. Мы работали в холодном лыжехранилище. Что делают сейчас наши женщины? С кем они? Где?

Дрель уныло визжала, проходя сквозь лыжу, минуя слои металла, эпоксидной смолы, дерева. Я - тренер на турбазе. Ужасно.

Как ни странно, но я испытывал чувство какого-то неуловимого удовольствия, раздумывая о своих горестях. Сознание покинутости, одиночества настолько глубоко сидело во мне, что было просто стыдно говорить с людьми. Мне казалось, что они очень ясно видят все, что происходило и произошло со мной. Во всех подробностях. Любая тема была для меня неприятна. Любые слова задевали. Я относил к себе даже дорожные знаки. Знак "только прямо и налево" тонко намекал на ее измену. Нечего и говорить, что знаменитый "кирпич" "проезд запрещен" - прямо издевался надо мной.

Иногда - совершенно по-глупому - меня прорывало, как плотину, и я начинал излагать малознакомым людям такие подробности своей жизни и недавней любви, что ужасался сам.

Но, в общем, я держался. Я старался контролировать свои слова, движения, жесты, 'взгляды, смех. Я курил так, будто у меня впереди были две жизни. Я отчаянно боролся с совершенно бессердечной, безжалостной стихией. Постоянным, не знающим никаких перерывов напряжением я, как плотина, держал напор этой стихии, имя которой - я сам. Меньше всего мне импонировал дырявый плащ неудачника, однако я почему-то не спешил сбрасывать его со своих плеч. В его мрачной и неизвестной мне доселе тяжести был какой-то интерес, что ли...

Барабаш был первым, с кем я познакомился из своего отделения. На следующее утро я увидел и остальных своих новичков. После полубессонной ночи в самолете, суеты в аэропорту Минводы, после двухсоткилометровой дороги по равнине и Баксанскому ущелью, после первого в их жизни воздуха высокогорья все они были дряблые, как осенние мухи. Они щурились от безумного белого света, заливавшего окна комнаты. Я пожимал их вялые руки, называя свою фамилию. Я хотел получить группу "катальщиков", лыжников, которые хоть раз были в горах, но мне дали новичков. Ну, я не обиделся.

Мои новички сверхвнимательно слушали меня, будто страшились пропустить какое-то магическое слово, которое даст им ключ к быстрому и ловкому катанию на горных лыжах. Я говорил, вставляя в свою речь всякие умные слова "философия движения", "мышечная радость". Наверняка, для них эти формулы не имели никакого смысла. На самом же деле я не гарцевал перед строем, а наоборот - пытался как можно проще рассказать своим новичкам, что горные лыжи как занятие являются одним из наиболее высокоорганизованных двигательных комплексов.