Сама Барбара не строила никаких иллюзий насчет Безила. Годы разочарований и предательств убедили ее, вернее рассуждающую часть ее существа, что он человек никчемный. Они вместе играли в пиратов в детской, но время игр прошло. Теперь Безил играл в пиратов один. Она отпала от веры в него чуть ли не с соблюдением формальностей, и все же, подобно культу, который продолжает жить столетия спустя после того, как его мифы развенчаны, а источники веры замутнены, в ней глубоко сидело то изначальное благочестие, ныне едва различимое в гущице суеверий, которое и заставило ее вновь обратиться к Безилу в это утро, когда ее мир, казалось, закачался вокруг. Так в современном городе, постигнутом землетрясением, когда разверзаются мостовые, выпячиваются горбом канализационные трубы, и огромные здания дрожат и качаются, грозя рухнуть, джентльмены в котелках и опрятненьких, фабричного пошива костюмах, рожденные от поколений грамотеев и разумников, внезапно обращаются к магии первобытной чащи и складывают пальцы крестом, чтобы отвести от себя рушащуюся бетонную лавину.

За вторым завтраком Барбара трижды заговаривала о Безиле и теперь, прогуливаясь под руку с Фредди по террасе, сказала:

– Возможно, как раз этого он и ждал все эти годы.

– Кто? Чего ждал?

– Безил. Ждал войны.

– А!.. Ну, на мой взгляд, все мы отчасти… Да, вот что с садами делать? Наверное, кое-кому из наших людей можно бы выхлопотать освобождение от воинской повинности на том основании, что они заняты в сельском хозяйстве, только непорядочно как-то.

Фредди был в Мэлфри последний день, и ему не хотелось портить его разговорами о Безиле. Правда, его йоменский кавалерийский полк стоит в каких-нибудь десяти милях от дома. Правда и то, что скорее всего они еще очень долго не тронутся с места. Их недавно «механизировали». Это выражалось в том, что у них отобрали лошадей, хотя многие в глаза не видали танков. В течение ближайших месяцев он будет постоянно наведываться домой и снова уезжать в часть; он еще постреляет фазанов. Все же, хотя это и не было окончательное прощанье, ему казалось, что он вправе ожидать от Барбары большей чуткости.

– Не будь гадом, Фредди. – Она лягнула его по щиколотке: уже в самом начале их совместной жизни ей открылось, что Фредди любит, когда она ругается и лягается, оставаясь с ним наедине. – Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать. Безилу была нужна война. Он не создан для мира.

– Возможно. Странно только, как он до сих пор не попал я тюрьму. Будь он из другого сословия, он уже давно был бы там.

Барбара вдруг хмыкнула.

– Помнишь, как он уехал в Азанию, прихватив изумруды матери? Но, знаешь, этого ведь никогда бы не произошло, если бы нам пришлось защищаться, и он смог бы пойти воевать. Он ведь никогда не вылезал из драки.

– Ну, если сидеть в шикарном кабаке в Ла-Пасе и смотреть, как генералы стреляют друг друга, это ты называешь…

– А Испания?

– Ну и что? Журналистика и контрабанда оружия.

– Он всегда был солдат manque [2] .

– Ну, не шибко-то он старался стать солдатом. Болтался без дела, пока мы тут проходили подготовку в территориальных и йоменских частях.

– Уж так много вы там напроходили, дорогой.

– Будь таких, как мы, побольше, а таких, как Безил, поменьше, не было бы войны. Риббентроп поделом считает нас разложившейся нацией, ведь он только таких, как Безил, и видел там у себя, за границей. Не думаю, чтобы в армии Безил мог заняться чем-нибудь дельным. Ему тридцать шесть. Возможно, он мог бы пойти по линии цензуры. Ведь он как будто владеет кучей языков?

– Ну так знай, – сказала Барбара, – Безил нахватает полную грудь орденов, а вы со своей дурацкой йоменской частью по-прежнему будете торчать в захудалой гостинице и дожидаться танков!

На озере были утки, и Фредди мог сколько угодно говорить о них. Она повела его вниз по его излюбленжым тропинкам. В готической беседке Фредди, в силу давней привычки, часто распалялся нежностью; так было и на этот раз. А она все время думала о Безиле. Она думала о нем образами книг о войне, которые ей довелось прочесть. Он представлялся ей Сигфридом Сассуном [3] , пехотным офицером, стоящим на рассвете в заплывшей грязью траншее с оружием в руках, посматривающим на ручные часы в ожидании начала атаки; он представлялся ей Комптоном Маккензи [4] , пауком, плетущим паутину балканских интриг, ведущим подкоп под монархию среди олив и мраморных статуй; он представлялся ей полковником Лоуренсом и Рупертом Бруком [5] .

Ублаготворенный, Фредди заговорил об охоте.

– Я не хочу приглашать никого из полка на начало сезона, – сказал он. – Но почему бы нам не пригласить несколько человек пощелкать тетеревов как-нибудь под рождество?

Леди Сил была у себя дома, в Лондоне. Она приняла меньше мер предосторожности на случай воздушных налетов, чем большинство ее друзей. Самая цепная из ее вещей – небольшая картина Карпаччо – была отослана на хранение в Мэлфри; миниатюры и лиможские эмали пристроены в банк; севрский фарфор упакован в ящики и снесен в полуподвал. Во всем прочем ее гостиная осталась без изменений. Тяжелые старинные портьеры сами по себе не пропускали света и позволяли обойтись без неприглядных черных полос маскировочной бумаги.

Леди Сил сидела на изящном стуле розового дерева перед открытыми окнами на балкон и смотрела через сквер на город. Она только что прослушала речь премьер-министра. Дворецкий подошел к ней с другого конца комнаты.

– Прикажете унести приемник, миледи?

– Да, пожалуйста. Он говорил очень хорошо – просто прекрасно.

– Все это так печально, миледи.

– Печально для немцев, Андерсон.

В самом деле, думала леди Сил. Невилл Чемберлен говорил на удивление хорошо. Вообще-то он никогда ей особенно не нравился – ни он, ни его брат. Брат-то, пожалуй, чуточку посимпатичней, но все равно оба они мало приятные, серые личности. Однако нынче утром он выступал весьма похвально, должно быть, наконец в полной мере осознал свою ответственность. Надо бы пригласить его на завтрак. Только, наверное, он очень занят. Насколько помнится, в военное время самые неожиданные люди бывают заняты.

Ее воспоминания унеслись к той, другой войне, которая до сегодняшнего утра называлась просто «война». Из ее близких никто не воевал. Кристофер был уже стар, Тони еще молод. Ее брат Эдуард начал с командующего бригадой – в штабной академии его очень ценили, – но, непонятно почему, никакой карьеры у него так и не получилось, и к 1918 году он оставался все тем же бригадным генералом в Дар-эс-Саламе. Война принесла много печального. Столько друзей ходили в трауре, а Кристофер так изводился из-за коалиции *. Так горько было признать Ллойд Джорджа главой правительства, однако Кристофер как патриот пошел на эту жертву вместе со всеми; возможно, только ей одной и было известно, какой душевной борьбы это ему стоило. Но самое скверное время наступило после перемирия, когда дворянским званием торговали словно бакалеей, а из условий мира нагородили бог весть чего. Кристофер всегда говорил, что в конце концов за это придется платить.