— Не был, — отрезала она и выключилась. — Володя, — сказала, глядя на него в упор, — если ты хочешь на необитаемый остров, я, конечно, с тобой поеду. Только, по-моему, нам будет хорошо и здесь. Подожди! — Она отвела его руки. — Ты говорил, что тебе не дают жить излучения. Но ведь они всюду. На необитаемом острове ты никуда не уйдешь от теллурических токов, от магнитного поля… да просто от грозы — вот как сейчас.

— Гроза? — изумился Володя. — А ведь верно, была молния! — Он выбежал из беседки и остановился на мокрой траве, раскинув руки. — Я ее видел, понимаешь, просто видел… Значит, это можно в себе… выключать?

Тоня мигом очутилась рядом.

— Вот видишь, — сказала она. — Ты должен был сразу прийти ко мне.

Небо здесь не черное, как на Луне, а — серо-лиловое. Реденькая метановая атмосфера скрадывает космическую черноту. Под этим небом простирается ровная белая пустыня. Таков Тритон, закованный в ледовый панцирь толщиной в многие километры. И я иду по этой пустыне, опустив на шлеме скафандра светофильтр — иначе глаза не выдерживают сверкающей белизны. Да еще перед ними гигантский, срезанный понизу тенью, диск Нептуна — он льет сильный зеленоватый свет, но вот тень наползает на него все больше, это потому, что Тритон быстро мчится по своей орбите, заходя на ночную сторону материнской планеты, как бы ныряя под нее.

Вообще-то мы попали сюда, на Тритон, случайно. Мы совершали обычный рейс на Каллисто, везли смену для тамошних станций, ну, понятно, снаряжение всякое. Стояли мы на Каллисто, готовились стартовать обратно, как вдруг — радиограмма. На Тритоне опасно заболел человек, и американцы просят его оттуда вывезти. Дело в том, что ближе нашего корабля в той части Пространства никого не было — вот мы и взяли курс на Тритон.

Корабль наш вышел на круговую орбиту, а меня с врачом командир отправил в десантной лодке на Тритон. Сел я неудачно, завалив лодку набок в изрядной яме, выплавленной во льду струей из сопла тормозного двигателя. Американцам, подоспевшим на вездеходе к месту моей посадки, пришлось порядочно повозиться, пока лодка не встала в правильное положение, и я открыл люк.

Мы с Лютиковым, нашим врачом, сели в вездеход, на борту которого был изображен юноша с рыбьим хвостом, и американцы повезли нас на свою станцию. Только тут, из разговора с ними, я узнал, что заболел у них не кто иной, как доктор Юджин Моррис.

— Космическая болезнь, — сказал один из американцев, чернобородый парень примерно моих лет. — Хорошо, что вы прилетели, ребята. Старику здесь больше не выдержать ни одного лишнего часа.

— Сколько лет он работает на Тритоне? — спросил я.

— Всю жизнь и работает, — был ответ. — Юджин не способен проглотить ни кусочка хлеба, если перед завтраком не поглядит в телескоп на свой любимый Плутон.

Американская станция была типовая для холодных окраин Системы: металлический цилиндр, разделенный на отсеки, — ни дать ни взять подводная лодка, вмороженная в лед. Мы спустились в шлюз, сняли скафандры, и нас провели в отсек, где лежал Моррис.

В моем представлении он был богатырем с руками лесоруба из американских сказок. И меня охватила острая жалость, когда я увидел высохшего маленького старичка с круглыми немигающими глазами. Я бы сказал — с безумными глазами, если бы не знал, что вот это странное выражение глаз — признак космической болезни. Кожа у него была белая, как снег, нет, как ледовая пустыня Тритона, и это тоже была болезнь.

Рабочий стол Морриса был завален рукописями, пленками, фотографиями, на толстой папке, лежавшей сверху, был крупно выведен знак Плутона — PL. На стене висело сильно увеличенное фото — то самое знаменитое, когда-то сделанное автоматом фото: «Дерево» Плутона. Сам же Моррис лежал безучастный, неподвижный на своей узкой койке — только в глазах как бы застыла напряженная мысль.

Лютиков заговорил вполголоса с американским коллегой-врачом. Я понял, что им понадобится время, чтобы подготовить Морриса к эвакуации, и вышел из отсека. В маленькой гостиной, где стояло удивившее меня пианино, я был потчеван превосходным кофе с коньяком. В свою очередь я порадовал гостеприимных хозяев пачкой газет месячной давности, зеленым луком из корабельных припасов и подробным рассказом о последнем чемпионате мира по вольной борьбе, на котором присутствовал.

Я спросил, кто у них играет на пианино.

— Барабаним мы все, — ответил давешний бородач, — а играл только старик. Это была его причуда — доставить на Тритон пианино. У нас ведь тут развлечений не много. Старик закатывал музыкальные вечера, но плохо, что играл он только Бетховена. Больше никого не признавал.

— Не так уж плохо, — сказал я.

— Разумеется, но когда изо дня в день один Бетховен… Человеку нужно разнообразие, не так ли? Даже в таком гиблом месте, как наш Тритон.

— А что, — спросил я, потягивая кофе, — доктор Моррис был одинок? Я хочу сказать — не женат?

— Почему же это не женат? У него полно детей на Земле, не меньше трех, но жена давно от него ушла. Как вы считаете, Морозов, долго может выдержать женщина, если ее муж чуть ли не сразу после свадебного путешествия улетает черт знает куда и проведывает ее, ну, раз в пять лет?

— Не знаю.

— Не знаете, потому что не женаты, верно? И правильно: пилоту жениться надо как можно позже. У вас в Космофлоте какой пенсионный возраст? Сорок пять? У нас тоже. Вот так и надо: вышел на пенсию — тогда и женись, если охота не пропала.