П. И. Долгоруков, записавший эти слова в своем дневнике, замечает, что после них за столом наступило глубокое молчание, оно продолжалось несколько минут, и лишь потом Инзов неуклюже повернул разговор на другие темы.

Замешательство наместника царя в Бессарабии можно было понять: его неугомонный подопечный высказал мысль весьма крамольную, ведущую к выводам опасным. И вместе с тем логика рассуждений такова, что против нее не поспоришь. В самом деле, мог думать Инзов, в Европе творятся странные вещи: троны шатаются, везде смуты, везде мятежи, везде народ заявляет о своих правах, и монархи вынуждены считаться с этим. "Старый добрый" феодальный порядок, которому Французская революция и наполеоновские войска нанесли смертельный удар, явно доживает последние дни.

Каково! Монархи, вместо того чтобы воевать друг с другом, воюют с собственным народом! Войны межгосударственные перерастают в гражданские, повсеместно зреют революции - в Италии, Испании, Франции, Пруссии! Останется ли Россия исключением? По Пушкину, выходит, что нет. За его крамольной фразой целая концепция: крах абсолютизма и крепостничества историческая неизбежность. Народ рано или поздно возьмет всюду власть в свои руки. Как писал поэт в дерзком послании "К Чаадаеву":

Товарищ, верь: взойдет она,

Звезда пленительного счастья,

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут наши имена!

Добряк Инзов пытается охладить горячую голову молодого поэта, отечески его наставляет, просит хотя бы попридержать язык за зубами.

Но куда там!

Тот же Долгоруков в своем дневнике с ужасом записывает, что этот "безнравственный" молодой человек "вместо того, чтобы прийти в себя и восчувствовать, сколько мало правила, им принятые, терпимы быть могут в обществе... всегда готов у наместника, на улице, на площади всякому на свете доказать, что тот подлец, кто не желает перемены правительства в России"4.

В другой раз за обедом, когда Инзова не было, Пушкин совсем разошелся. В дневнике Долгорукова от 20 июля 1822 года рассказывается, как Пушкин, почувствовав себя свободнее, начал развивать любимую тему о правительстве в России. Переводчик Смирнов пытался с ним спорить и чем более опровергал молодого поэта, тем более тот распалялся, бесился и выходил из себя. "Наконец, полетели ругательства на все сословия. Штатские чиновники подлецы и воры, генералы скоты большею частию, один класс земледельцев почтенный. На дворян русских особенно нападал Пушкин. Их надобно всех повесить, а если б это было, то он с удовольствием затягивал бы петли"4.

Возможно, Пушкин прочитал при этом и свой вольный перевод строк Жана Мелье:

Мы добрых граждан позабавим

И у позорного столпа

Кишкой последнего попа

Последнего царя удавим.

Четверостишие это гуляло по Петербургу еще до ссылки поэта. И его одного, конечно, было более чем достаточно, чтобы упечь поэта в ссылку.

Но за ним тогда числилось и многое другое "противу правительства".

Рассказывали, например, что Пушкин в театре показывал портрет рабочего Лувеля, заколовшего кинжалом в феврале 1820 года герцога Беррийского, наследника французского престола. На портрете красовалась собственноручно выведенная Пушкиным надпись: "Урок царям".

Для таких поступков и настроений у Пушкина, как и у многих передовых людей того времени, было достаточно оснований.

О том, какое разочарование охватило русское общество после триумфальной победы над Наполеоном и возвращения наших войск из Парижа, уже говорилось. Александр I никак не оправдывал надежд, которые на него возлагались либеральными кругами и которые сам император постоянно гальванизировал своими посулами и обещаниями.

Это вообще была натура крайне противоречивая и по своим душевным качествам и по своим политическим позициям и убеждениям, что наложило отпечаток на всю долгую эпоху его царствования с 1801 по 1825 год. Этот человек всегда играл какую-нибудь заранее придуманную для себя роль, за которой трудно было угадать истинные намерения.

Будучи еще предполагаемым наследником престола, Александр хотел казаться прекраснодушным, благородным, щепетильно-честным человеком, которому претит жизнь при дворе, интриги и козни придворных, который сердцем болеет, видя все злоупотребления, совершаемые в империи, и менее всего желает взять руль правления в свои руки. В 1796 году он откровенничал в одном из писем к преданному ему вельможе: "Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими... Одним словом, мой любезный друг, я сознаю, что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим образом... В наших делах господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду - а империя, несмотря на то, стремится лишь к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправить укоренившиеся в нем злоупотребления; это выше сил не только человека, одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения, а я постоянно держался правила, что лучше совсем не браться за дело, чем исполнять его дурно".

Какие похвальные мысли и чувства, не правда ли? Но вот Александру становится известно, что венценосный отец и в самом деле может лишить его престолонаследия. Тут уже не до игры в инфантильность. Сынок дает согласие оппозиции на устранение папаши, но хочет сохранить при этом позу рыцарского благородства.

– Надеюсь, - говорит он Палену, одному из заговорщиков, - государь не подвергнется личной опасности?

– Ваше высочество, мы надеемся, что все обойдется благополучно.

Все обошлось как нельзя более "благополучно": Павла I оглушили табакеркой и придушили петлей ("удавкой"), а 24-летний Александр взошел на престол. Это дало повод позднее французской писательнице мадам де Сталь пошутить, что Россия - это страна абсолютного самодержавия, ограниченного удавкой.