Вождь, во владениях которого епископ облюбовал место для миссионерской станции, пригласил его обосноваться у себя в Магомеро. Столь неожиданная любезность обрадовала епископа, и он согласился. Разумеется, делая это предложение, вождь руководствовался отнюдь не сердечной добротой: он надеялся, что присутствие миссионеров спасет его народ от нападения ваяо. Ливингстон и Макензи намеревались пойти даже дальше: чтобы воспрепятствовать истреблению людей этой страны, они решили посетить вождя ваяо, чтобы уговорить его отказаться от охоты за невольниками и вместе со своим народом заняться мирным трудом.

Но однажды утром Ливингстону сообщили, что отряд ваяо только что сжег невдалеке деревню. Со своими спутниками и миссионерами он отправился туда, чтобы попытаться встретиться с воинами этого племени. Навстречу им, спасаясь бегством, торопились маньянджа, которым удалось сохранить лишь то, что можно было унести с собой. Европейцы проходили через опустевшие деревни, от одной из которых остались лишь обуглившиеся столбы. Кругом валялось рассыпанное зерно: ни грабители, ни пострадавшие не смогли взять его с собой. Впереди был виден дым горящих хижин и слышны ликующие крики радости грабителей, перемежающиеся с воплями несчастных женщин.

Наконец показалась деревня ваяо, куда только что с длинной колонной пленников вернулись "победители". Женщины радостно приветствовали своих "героев". Заметив приближение чужеземцев, вождь быстро поднялся на термитник, чтобы разглядеть, много ли их. Ливингстон сказал вождю, что хотел бы поговорить с ним. Но пришедшие вслед за англичанами маньянджа, чувствуя себя в безопасности в присутствии европейцев, начали угрожать вождю. Это привело к тому, что ваяо с криками "Война! Война!" бросились бежать в деревню. Воспользовавшись замешательством, их пленники разбежались. Вскоре из деревни выбежали воины; они окружили англичан, прячась за выступы скал и в высокой траве. Напрасно взывал к ним Ливингстон, убеждая их в том, что не собирается воевать. В ответ полетели отравленные стрелы. Легкая победа над жителями многих деревень маньянджа и сознание того, что перед ними жалкая кучка противников, воодушевили их.

Тем временем англичане отошли на возвышенность, чтобы улучшить свои позиции. Этот их отход ваяо, однако, оценили как начало бегства и устремились вслед за англичанами; осмелев, они начали подступать все ближе. Некоторые из них были вооружены мушкетами. Вскоре раздались и выстрелы. Англичане вынуждены были открыть огонь. Увидев вспышки выстрелов и услышав свист пуль, нападающие были ошеломлены и тут же бежали. "Но, остановившись на холме, они подбадривали себя задорными выкриками, что будут преследовать и уничтожать нас". Голодные, усталые, недовольные, возвращались англичане в деревню маньянджа.

Ливингстон был очень огорчен. Ни себя, ни своих спутников он не мог упрекнуть в чем-либо: все они вынуждены были действовать так ради самообороны. Впервые ему не удалось избежать стычки. Он не раз попадал в ситуацию, когда схватка казалась неизбежной, и тем не менее всякий раз ему удавалось уладить дело. "Если бы мы правильно оценили влияние работорговли на этих кровожадных грабителей, то, прежде чем приблизиться к ним, мы попытались бы сначала послать к ним своих посланников с подарками".

Находясь под впечатлением нападения, ставившего под угрозу жизнь его и его товарищей, Ливингстон искал причину прежде всего в самом себе. О, если бы только знали мы все последствия работорговли!.. Но даже перенесенная опасность не могла изменить его убеждение в том, что только работорговля сделала ваяо такими!

На следующий день к епископу пришел пожилой вождь соседнего племени и пригласил поселиться у него, а не в Магомеро, надеясь тем самым обезопасить прежде всего себя от нападений. Больше того, он просил англичан для восстановления мира изгнать отсюда ваяо. Во время разговора прибежали два человека и задыхаясь сообщили, что ваяо совсем близко. Но Ливингстон разгадал хитрость, задуманную этим стариком, чтобы подкрепить свою просьбу. И прежде чем епископ, не знающий еще местного языка, смог вымолвить слово, Ливингстон отклонил как приглашение, так и просьбу старика: он и его соотечественники вступают, мол, в борьбу только в том случае, если подвергаются нападению; они пришли сюда, чтобы утвердить мир. Разгневанный вождь ушел, не добившись ничего.

Но епископ не согласился с решением Ливингстона. Он уже чувствовал себя пастырем племени маньянджа и поэтому, казалось ему, не вправе был изо дня в день безучастно смотреть, как охотники за невольниками угоняли доверившихся ему людей. Разве не прав этот старик вождь? Почему бы не изгнать отсюда ваяо, которые не желают идти на переговоры? Только так можно добиться мира. Он говорил искренне и проникновенно, от всей души. Но Ливингстон все это время молчал. Затем заговорил: "Португальские агенты из Тете открыто подстрекают ваяо к этому. Отсутствие единства между племенами дает возможность противнику разделаться с ними поодиночке. Однако, несмотря на это, следует попытаться уговорить ваяо отказаться от таких занятий. Они, правда, уже привыкли к роли поставщиков товара на рынок невольников в Келимане, поэтому, естественно, отговорить их будет нелегко".

"Как же я должен поступать, по вашему мнению, если маньянджа снова обратятся за помощью при нападении ваяо?
– вопрошает епископ.
– Разве не мой долг исполнить их просьбу?"

"Нет!
– решительно возражает Ливингстон.
– В таком случае маньянджа завалят вас такими просьбами. Поэтому лучше не вмешивайтесь во внутреннюю борьбу туземцев".

Племенам маньянджа Ливингстон советовал объединиться для борьбы с общим врагом, заявив, что англичане не станут вмешиваться в их войны.