– Саша, у меня большие неприятности. У тебя нет человека, который мог бы проследить за каждым шагом одной молодой особы? Только человек должен быть надежным. Дело уж слишком деликатное.

Он отключил телефон и вернулся в комнату. Вспомнил о том, что сказал ему напоследок Свиридов: «Человек, который смеется». Да, он видел эту книгу. Она лежала вот тут, на столе, и он даже листал ее: «Против скуки существует только одно лекарство». – «Какое?» – «Гуинплен».

Кто же это решил так развлечься?

Говорят, что мужчины не выбирают, это их выбирают. Значит, она его выбрала. Я не могу отделаться от этой мысли. Женщина, которая приходит, чтобы навести порядок и приготовить мне еду, довольно неплохо говорит по-русски. Ее зовут Моника. Иногда меня так и подмывает войти к ней на кухню, сесть на табурет, что возле плиты, и не спеша, обстоятельно рассказать ей все, что произошло со мной год назад. Она – не Русаков, она будет объективной слушательницей и, возможно, парой простых женских фраз объяснит мне природу моей потери. И, главное, укажет мне на мою вину, на мою ошибку. Ведь до сих пор я уверена, что рокировка на шахматном поле моей безалаберной жизни произошла исключительно по моей вине. И мое обращение к К. – лишнее доказательство (хотя ничего не было и никогда не могло быть!) моей связи с ним. Вот она, разгадка.

Моника часто готовит мне рыбу. Она вообще хорошо готовит, иначе ее бы не взяли на службу. Ей за сорок, она белокожа, с веселыми карими глазами, подвижна, стриженые волосы скрываются под потрепанной, выгоревшей бейсболкой. Она носит джинсы, пестрые молодежные майки (на одной из них крупными буквами по-русски выведено: «ЗАБЕЙ НА ВСЕ»). Интересно, знает ли она, что означает этот циничный подростковый призыв? Думаю, что знает, но оттого и носит, что считает это забавным – ведь на мысе Антиб не так уж и мало русских.

Сегодня утром, за завтраком (кто бы знал, как тоскливо сидеть за столом в полном одиночестве), я решила позвонить Р., чтобы узнать, как идет расследование. Пусть она думает, что я всерьез отношусь к этой ее бредовой затее. И вдруг узнаю, что расследование сдвинулось с мертвой точки. Р. встретилась с Т. Они мило поговорили и пришли к выводу, что К. здесь ни при чем. Тоже мне, результат расследования. Почему маньяк остановился на О.? И при чем здесь вообще она? Так, за компанию? Я сказала Р., что рада тому, что они поговорили с Т. Но что дальше-то? И если маньяк затаился, то как можно напасть на его след? Неужели я так никогда и не узнаю, за что мне разрезали рот?

Кстати, я почти прекратила пользоваться пудрой. Я целыми днями валяюсь на пляже, много читаю. Думаю, что никогда больше не возьму в руки Гюго. Просто не смогу. А ведь «Человек, который смеется» был моим любимым романом. И никто мне его не подкидывал. Книга стояла на книжной полке. Другое дело, что ее кто-то достал и переложил на стол. Но это мог сделать кто угодно – и О., и Д. Что в этом особенного? Даже я могла, да потом забыла… Нет, не могла. Я бы все-таки запомнила.

По Москве не скучаю. Мне нравится жить здесь, на вилле. Тишина, покой, все дышит уединением. Моника научила меня разжигать камин, и, хотя нехолодно, я все равно уже пару раз растапливала его дровами. В саду есть домик, где хранятся дрова. Никто на всем белом свете не знает, как я была бы счастлива провести пару месяцев с Д. здесь, на вилле. А потом уже ничего не будет иметь значения. Я даже подумала о том, чтобы позвонить ему и пригласить сюда. Предложить ему игру – мы оба ничего не помним. Просто живем вместе, и все. Но мы люди, у нас есть память, и никуда от нее не деться. Он не поверил в то, что у меня не было никаких отношений с К., мне же невозможно поверить в то, что он не по своей воле женился на О. И теперь воспитывает ее ребенка. Такое вообще возможно? Почему она, а не я? Что такого есть в ней и чего нет во мне? Такой вопрос рано или поздно задает себе любая женщина. И я не исключение.

Все-таки я заманила Монику в сад, усадила рядом с собой и достала фотографии.

– Это я, Моника.

С фотографии на нее смотрело изуродованное, распухшее, с лиловыми отеками лицо, обезображенное грубыми, до ушей, разрезами губ.

Она с испугом посмотрела на меня и схватилась своими натруженными ладонями за свои чистые, покрытые ровным загаром щеки, как бы ужасаясь увиденному. Спросила: кто же это меня так?

– Не знаю. Никто не знает…

И тут меня словно прорвало. Я так долго ждала нейтрального и благодарного слушателя! Я говорила и говорила, описывая Монике свои мучения, рассказала о том, как у меня в доме поселилась совершенно незнакомая мне женщина, которая тоже пострадала из-за меня. Ведь я же хотела быть объективной с самого начала. А потому, за исключением описаний своих физических страданий, старалась лишь констатировать факты. Не помню, сколько по времени длился мой рассказ, но на Монику он произвел глубокое впечатление. И когда я закончила, оказалось, что уже почти ночь. Какой же я была эгоисткой, что заставила ее забыть про свое свободное время и провести тут практически весь день. Рассказав ей все, я стала ждать ее реакции… И вдруг услышала: