Думал, Пупсик сейчас расцветёт, что майская роза. Шутка ли, пацану день-деньской в четырёх стенах торчать? Но он, наоборот, скукоживается обиженно на табурете, глаза отводит.

— Не могу я это делать… — шепчет.

— Это ещё почему? — удивляюсь. — Боишься, приступ на улице случится?

— Да нет, — бормочет. — Просто, когда я буду на улице, контакт с вами потеряю и, случись что, помочь ничем не смогу.

— Не переживай, — деланно смеюсь и снисходительно ерошу ему волосы на затылке. — Положим, ты мне не всегда нужен. Как, например, сегодня.

Тут Пупсик наконец поднимает на меня глаза, смотрит тяжёлым взрослым взглядом и тихо так это спрашивает:

— А как, по-вашему, Борис Макарович, что вам помешало сегодня оглянуться на дочку хозяина, когда она вскрикнула? Или что вас заставило «налог» столь скрупулёзно принимать и отчёт Корня перепроверять?

Сигарета второй раз выскальзывает у меня изо рта, но падает теперь не на пол, а на брюки.

— Чёрт! — ругаюсь я, судорожно стряхивая с себя окурок и пепел. Но в этот раз сигарету с пола не поднимаю. Не до того. Вспоминаю, что когда дочку хозяйскую увидел, мне почему-то в голову стукнуло, будто она своими телесами кустодиевских баб напоминает. А кто такие эти «кустодиевские», я и слыхом не слыхивал — может, порода какая, типа холмогорских коров, высокоудойная да мясопродуктивная? Вероятно, выхватил мой экстрасенс из чьей-то головы этот эпитет и мне на уши лапшёй навесил. Вот и пойми теперь, кто из нас Конёк-горбунок, а кто всадник. Впрочем, тут и другой расклад может оказаться, сказкой не предвиденный: Иванушка-горбунок, да Конёк-дурачок. И кому роль последнего отводится, уточнять не требуется…

Наливаю рюмку водки, выпиваю залпом, кулаком занюхиваю. Нет, не помогает. Не бодрит и не успокаивает — словно воды хлебнул.

— Идём спать, — говорю, а про себя добавляю: «Утро вечера мудренее». Может, утром что-либо светлое в голову и придёт, или роль Конька-дурачка покажется более привлекательной. Ведь, если здраво рассудить, то и Бонза тоже на моей спине катается — для него каштаны из полымя достаю. Но эта мысль почему-то не утешает. Хреново ощущать себя слепой куклой-марионеткой, которую Пупсик-поводырь за ниточки дёргает и как щенка-несмышлёныша на поводке по жизни ведёт.

Выхожу я утром из дому и вижу ставшую уже дежурной картину: опять на дверцах машины мелом написано «Живая рыба». Нет, ребята, мне это определённо надоело. Что я, как пацан, который день тряпкой по дверцам еложу? Оглядываюсь по сторонам. Никого, только у соседнего подъезда шкет лет десяти коту к хвосту консервную банку привязывает. Как понимаю, «писака» мой сидит сейчас дома и на меня, похихикивая, из-за занавески смотрит, удовольствие получает. Сколько их, душонок подленьких, нынче развелось — не счесть.

Задержал я взгляд на шкете и сердцем оттаял. Оченно его забавы моё детство напомнили — я тоже тем ещё живодёром был. Растёт смена!

— Эй, пацан! — зову. — Подойди-ка сюда.

Оглядывается шкет, меряет меня взглядом.

— Сейчас, — отвечает деловито. Заканчивает своё дело, отпускает кота, и тот, с диким мявом от грохота жестянки, начинает круги по двору наяривать. А пацан смехом заходится — во штуку удумал!

Впрочем, недолго его веселье длилось: влетел кот на полных парах в кусты, оборвал бечёвку и был таков. Тоже мне, привязал! Когда я такие шутки чудил, у меня кот либо чумел до беспамятства, либо половину хвоста с верёвкой оставлял.

Отсмеялся пацан, ко мне подходит. Но не близко, в пяти шагах останавливается, чтобы, значит, в случае чего, дёру дать.

— Чего надо? — спрашивает.

— Меня знаешь? — говорю ему.

— Ну, знаю… Пескарь ты, из третьего подъезда.

Нет, это он правильно сделал, что так далеко от меня стал. Уши бы надрал за такое обращение. Хотя, что с мальца взять? Слышал, небось, как меня кличут, вот и попугайничает.

Проглотил я его реплику и дальше продолжаю:

— А кто мелом на машине пишет, знаешь?

Пожимает он плечами, но в глазах, вижу, хитрые бесенята прыгают. Такой шустрик вполне мог и сам это сделать.

— Не знаешь, ну и ладно. А заработать хочешь?

Шкет преображается. Нынешние пацаны толк в подработке «капусты» понимают, не то, что я в детстве: ежели у мамани пару гривенников на кино выклянчить — это да, а вот подработать — и в голову такая дурь не лезла.

— А что делать-то?

— Машину мою по утрам мыть. Чтобы этой гадости, — тычу пальцем в надпись, — и близко не было.

А про себя думаю: «Двух зайцев одним махом убиваю. Он или не он писал, плевать. Главное, чтобы машина была чистой».

— Сколько? — берёт инициативу в свои руки шкет. Знает, паршивец, с чего начинать. Мороженое или там «кока-кола» какая-нибудь его явно не устроят. Пиво, небось, уже потягивает, да сигаретами балуется.

— По баксу в день.

— По два, — категорически уточняет малолетний вымогатель. Если надпись его рук дело, то цену он назначает по всем канонам рэкета.

Я морщусь для вида, затем киваю.