Упоминание про коня обескуражило Дулеба. О конях он как-то не подумал, а тогда в Киеве никто о них не вспоминал, хотя ясно же, что ни у Кузьмы Емца, ни у монашка не могло бы быть коней, - следовательно, они должны были их украсть, чтобы бежать. А где украли? У кого? И почему никто не добивался возвращения коней, почему ни Войтишич, ни игумен не вспоминали про коней?

– Не ты меня спрашиваешь, - сказал Дулеб.
– Говоришь, что выехал из Киева на рассвете в пятницу, когда был убит князь Игорь. Чем докажешь сие?

– А на мосту знают. Мост еще был закрыт на ночь, и мы долго стучали в ворота, пока нам открыли. А потом не хотели мы платить мыто, потому что у Кузьмы была гривна княжеская, он показал ее, и нас пропустили, как посланцев к князю Изяславу.

– Кузьма? Про какого Кузьму молвишь?

– А про Емца. Вместе выехали из Киева. Встретились перед мостом, сговорились, вышло, что едем оба в Суздаль.

– И Кузьма был с конем?

– Даже с двумя. Одного взял для поклажи.

– Кто дал тебе коня?

– Игумен Анания.

– Зачем?

– Сказал: поезжай в Суздаль, князю Андрею надобен человек, умелый в письме. Благословил меня в путь. Игумен всегда был добр ко мне. Еще малым забрал меня у отца, обучил письму, книжной премудрости.

– А кто послал сюда Кузьму? Кто дал ему коней, гривну?

– А у него и спроси.

– Где он?

– Где-то у князя Ивана.

– Среди берладников?

– У них.

– Почему ты не поехал с ним туда?

– А что мне там делать? К оружию не приучен. Кузьма копье метает, как никто, а я лишь писалом умею. Завернул к князю Андрею, он принял меня.

– Обещал тебе игумен Анания еще что-нибудь?

– Благословил - и все. Дал серебра на дорогу.

– Игумен Анания - святой человек, и негоже подвергать сомнениям его поступки, - заметил князь Юрий.

– Я уже слыхал про святость игумена, - сказал Дулеб.
– Слыхал в Киеве от того самого человека, который убийцами князя Игоря назвал Кузьму Емца и монаха-привратника, бежавшего вместе с Кузьмой после убийства.

– Вранье!
– горячо воскликнул Силька.
– Никогда не был я привратником и не бежал ни от чего. Все вранье!

– Кто же тот человек?
– не обращая внимания на Силькин крик, спросил у Дулеба Долгорукий.

– Воевода Войтишич, ежели знаешь его.

– Знаю.

– Молвлено же было при игумене Анании.

– А игумен? Неужели не сказал, что это неправда?
– даже наклонился к Дулебу Силька.

– Сказано же тебе: спрашиваю лишь я, ты отвечаешь мне.

– Хорошо, - улыбнулся Юрий.
– Тогда спрошу я, лекарь. Что сказал игумен, услыхав обвинение его привратника в убийстве князя?

– Не был я привратником!
– крикнул Силька.

– Помолчи, - махнул на него князь Андрей.

– Я сам спросил игумена, - потер лоб Дулеб, вспоминая весь тот странный, теперь словно бы и вовсе не существенный разговор, - спросил его, почему не сказал о подозрении в убийстве в первый день нашего приезда в Киев. Ведь мы с Иваницей приехали прямо в монастырь святого Феодора и сразу сказали игумену, зачем приехали. Разговор же у Войтишича происходил накануне нашего отъезда из Киева, когда мы уже хотели возвращаться к князю Изяславу ни с чем, ибо в Киеве невозможно было найти виновных, виновен был весь город, а значит - никто.

– И князь Изяслав не вельми бы возрадовался таким твоим вестям, въедливо заметил Долгорукий, - он ждал от тебя вестей иных. Ему хотелось обвинить в братоубийстве Ольговичей и Давыдовичей.

– Никто и слушать не хотел про братоубийство. Ни князь Изяслав, ни воевода Войтишич, ни Анания-игумен.

– А указали тебе на меня? Не поверю в такое.

– На тебя никто не указывал. Это уже я сам, когда узнал, что убийцы бежали к тебе.

– Какие мы убийцы? Что ты говоришь такое, лекарь? Побойся бога! промолвил Силька с таким отчаянием и укоризной, что все невольно взглянули на этого отрока, и каждому стало неловко за этот допрос, за ничем не подкрепленные обвинения, подозрения, за пересказ чьих-то слов, полузабытых, несущественных, быть может, и бессмысленных, но долг довести дело до конца толкал их к новым расспросам, они должны были идти на новые неудобства, между ними не должно было оставаться ничего невыясненного, иначе не могли бы они выйти из этой палаты, хотя и не охраняемые грозной стражей, не удерживаемые никем, кроме высокого долга - установления истины.

– Так что же молвил тогда игумен Анания?
– повторил вопрос князь Юрий.

– Он промолчал, а за него сказал Войтишич. Войтишич сказал почти то же самое, что ты, княже. Что игумен святой человек и неприлично ему вмешиваться в грязь и преступность жизни повседневной. К этим словам игумен добавил свои, но не про себя, а про Войтишича. Мол, лишь такой отважный человек, как воевода, имеет мужество говорить обо всем, не скрывая.

– На что Войтишич, наверное, сказал: да будь оно все проклято, засмеялся облегченно князь Юрий, тешась, что мог угадать не только течение той далекой и теперь давнишней уже беседы, но и последовательность выражений, даже отдельные слова.