— Ждите. А то еще заблудитесь в темноте.

— И то верно, Стэн! Фонари из коридора возле «Тритона» растащили по каютам…

В одном из вестибюлей шла бойкая торговля электрическими фонарями. Когда мистер Гордон вошел туда, пассажиры уже расходились, светя мощными рефлекторами.

— Нет больше, джентльмены, — сказал продавец. — Себе не оставил.

— Вот так всегда, — услышал мистер Гордон над ухом голос, показавшийся ему знакомым. Обернулся. Перед ним стоял, в желтой пижаме, обувной король

— поэт.

— Это вы? — спросил он, протягивая руку. — И вам не досталось?

— Пятидолларовые шли по двадцать пять. Бизнес есть бизнес. Я бы дал сто. Вы случайно не приобрели?

— Нет, мистер Нигрем.

Из темноты раздался голос Патрика-Клема:

— Есть пара фонарей по сотне за штуку!

— Беру! — крикнул обувной король. Извинившись, он кинулся на голос Патрика-Клема.

У обувного короля не оказалось с собой денег, и он стал уговаривать Лопеса пройти за расчетом в его каюту.

— Может, у вас еще найдется? — спросил мистер Гордон, подходя к Лопесу.

— Профессор! Вас-то я и искал! Вам я подарю бесплатно. Идемте проводим этого джентльмена.

— Я спешу, но если нам по пути… Мне в сторону кормы.

— Мне тоже, кажется, туда же, — сказал обувной король. — Надеюсь, сэр,

— обратился он к Патрику-Клему, — вы дадите сейчас мне один из фонарей?

— Берите, только учитывая сложности с конъюнктурой…

— Хорошо, плачу полторы сотни… Люблю ощущение полной свободы, — сказал обувной король, включая рефлектор. — Помню, в детстве мне нравилось ночью ходить по парку и освещать парочки в кустах.

Патрик-Клем взял мистера Гордона под руку:

— Ну, профессор, вот и произошло то бедствие, о котором вы так пеклись. Никакой диверсии. Слышали, что все натворил штурман и уже, как говорят моряки, благоразумно отдал концы? Или вы все еще считаете, что кто-то подстроил катастрофу?

— Сейчас я убежден в этом гораздо больше, чем прежде, — нахмурился мистер Гордон.

— Дело ваше, профессор. Но факт неоспоримый, что судно наскочило на камни и виновник катастрофы покончил с собой, а мы должны спасать свои грешные души. Не так ли?.. Позвольте! А где же мой фонарь? Ни фонаря, ни покупателя.

Как Патрик-Клем ни светил в оба конца коридора, между бродивших там людей не было заметно желтой пижамы.

Бывший святой отец крепко выругался и сказал:

— Вы знаете, профессор, что я поверил этому негодяю только потому, что он ваш друг.

— Считайте, что вы не ошиблись.

— И вы за него заплатите?

— Разумеется. И даже куплю у вас второй фонарь для себя, который вы обещали подарить.

— Ценю ваше благородство. Может, мы сейчас и рассчитаемся?

— Сколько с меня?

— Триста, профессор, — вздохнул Патрик-Клем. — Бизнес есть бизнес. Вот, пожалуйста. Отличная вещица. Может светить беспрерывно около двух часов и даже больше, пока не сядет батарея.

— Благодарю. — Только сейчас мистер Гордон заметил, что в руках у его спутника небольшой черный чемоданчик, и спросил: — Вы уже собрались?

— Не то чтобы совсем, а так, на всякий случай. Тут все необходимое до первого порта: зубная щетка, полотенце, носки. — Спросил: — Я слышал, здесь неподалеку есть какие-то острова?

— Да, мистер Лопес, по карте близко острова Бонин.

— Вот и отлично. Не зайдете ко мне в каюту, профессор?

— Благодарю, меня ждут друзья. Как-нибудь в другой раз.

— Вы оптимист, мистер Гордон. Приятно было с вами иметь дело.

— Мне также мистер Лопес.

Автоматическая телефонная станция работала безотказно, доставляя капитану все новые и новые безрадостные известия: судно плотнее садится на риф, машинное отделение залито, вода проникла в носовые трюмы, радиосвязь все еще полностью не восстановлена, радист беспрестанно посылает сигналы бедствия, приближается шторм.

В подобных тяжелых обстоятельствах капитан вел себя, по меньшей мере, странно: поручил все меры по спасению пассажиров своим помощникам, приказал не беспокоить его, отключил телефонный аппарат и сел за письменный стол. Более двух часов он что-то писал крупным, размашистым почерком, прерываясь только для того, чтобы принять лекарство, и снова брался за работу.

Писать становилось все труднее: сильно болело сердце и особенно левая рука. Он стал проглатывать по две таблетки кряду и, подождав, пока боль несколько утихнет, продолжал писать. На его белое, как бумага, лицо иногда набегала тень.