Борис Степанович Житков
Николай Исаич Пушкин
Стоят на пристани пассажиры, ждут парохода.
– Вон, вон, кажется, "Пушкин" идет.
Отвечают портовые люди:
– Правильно, это Стратонов.
Пассажиры:
– "Пушкин" ведь?
– Ну да: Николай Исаич.
Пассажиры переглядываются - вот неучи какие моряки: не знают, что Пушкин - Александр Сергеич. Николай Исаич Пушкин! Вот дураки-то.
А Николай Исаич стоит на мостике "Пушкина", глядит в бинокль и рявкает из бороды:
– Права... еще права. Так, так держать!
И знает Николай Исаич, что весь "Пушкин", от верхушки мачты до днища, все это он - Николай Исаич. И что когда посадит он "Пушкина" на мель, никто не скажет: "Пушкин" напоролся, а прямо будут говорить:
– Николай Исаич на мель сел. Стратонову скулу помял... пять футов воды в трюме.
Сам все эти пять футов воды ртом бы выпил, и пусть бы обе скулы, всю бы морду ему разворотили, с радостью дал бы Николай Исаич, лишь бы не было такого греха.
И так вот всякий капитан.
Потому и говорят: "Ерохин снялся; Федор с моря идет".
А в "Федоре" этом - десять тысяч тонн, и на носу накрашено: "Меркурий".
Я сам это понял только тогда, когда первый раз посадил парусник. Дело было просто. Шел я в свежую погоду у Тендры, ночью. Помощник мой вахту стоял. Вот по времени должна уж быть Тендра. А это, надо сказать, песчаная коса, ее и днем-то за двести саженей можно не увидеть. Я вышел и слышу: не та зыбь, метет прибой, россыпи слышно.
Я говорю помощнику:
– Сейчас в Тендру вопремся, уваливайтесь под ветер.
А он говорит:
– Приведите к ветру, лот брошу.
То есть чтоб я поставил судно против ветра, а он смерит, сколько глубины!
А привести к ветру - это выходит с ходу еще сажень двадцать пролететь к берегу.
– Приведите!
– кричит помощник.
– На вашу голову?
– Ладно.
– И побежал он с лотом на бак.
Я привел, и еще ходу не потеряли, как ткнуло в грунт и дрогнуло все судно. Подняло зыбью и ударило дном. У меня душа оборвалась.
Потом на берегу спрашивали:
– Ты под Тендрой сидел?
– Да, понимаешь, помощник...
Все усмехаются, отворачиваются. Никто настоящего слова не сказал. Отец только мне сказал это слово, да его не напечатают. И верно. А помощнику что? Сидел-то ведь не он, а я.
И с тех пор я уже накрепко понял: не судно ходит, а капитан. Не судно гибнет, а...
Вот тут-то я вам и расскажу недавний случай с моим другом-приятелем. Дело было так.
Ледокол промышлял во льдах в Белом море. Промышлял, то есть у него на борту было душ полтораста промышленников, и ледокол лазил меж льдов по свободной воде, шел туда, где залег зверь. Капитан был молодой, лет тридцати пяти мужчина. Промышленники его любили за то, что с ним пойдешь - всегда удача. Зверя было "балго", и набили на льдине тюленей - беда сколько. Били и отстать не могли, в раж вошли люди от крови и от удачи. Такая жара пошла, что капитан сам не выдержал, сбежал на лед и садил багром тюленьи головы.
– Эх, здорово капитан завел, - красные, в поту и в крови, хвалили капитана промышленники.
А с запада потянул ветерок. Капитан уж на месте и торопит ребят:
– Ну, кончай! Кончай!
Да как бросишь? В десять лет раз, старики говорят, такая удача! Не бросать же, коли само счастье в руки лезет. Отвернись от него, так и оно отворотится. А вест свежает. Свежает вест, давит на лед, и вот двинулась льдина, и дрейфует (дрейфовать - идти без машины, силой ветра) ледокол у кромки со льдом вместе. Помалу дрейфует к востоку.
Темнеть стало. Ай, и капитан, ну и капитан - прямо счастью в карман вперся! Еще полчасика!
– Все на борт, снимаюсь!
Двинул капитан вдоль кромки: узкой полосой шла, как река в ледяных берегах, свободная вода.
– Умаялись, ребята, вари чего там на ужин.
А капитан дал полный ход: надо уйти из этой щели, а еще не известно, как там лед впереди. Часом бы раньше...
– А ну, смотайся в машину, скажи там, чтоб шевелили, сколько духу.
И стал капитан серьезным. Ходил по мостику и слышал, как внизу гомонят ребята, какого-то Митьку дразнят: вгорячах себе в валенок багром засадил. До Митьки тут! Ходу, ходу еще! Вон лед прямо по носу. Нет, это не поворот в канале, а затор. А может, слабый лед? И капитан заметил, как помощник косым взглядом глянул на него. Капитан подошел к телеграфу и два раза повернул ручку на весь размах и поставил на "полный" - значит, дай самый полный. Слышно было на мостике, как прозвонил крутым раскатом телеграф в машине. Пароход летел прямо в затор, сейчас, сейчас вонзится. Пароход ударил лед пологим форштевнем (выступающее ребро на носу), выскочил, задрался нос, и сразу смолкли голоса под мостиком. Ледокол влез носом на лед и стал, тужился машиной. И капитан и помощник, сами того не замечая, напирали на планшир мостика, тужились вместе с ледоколом. Нет! Стоп!
– Назад!
Машина стала, и снова заурчало в брюхе парохода. Ледокол слез, скатился форштевнем; соскочил со льда и присел на минуту нос. Лед не поддался. Два раза еще ударил в лед капитан и запыхался, помогая пароходу. Он знал, что назад выхода нет и развернуться в узком канале нельзя. А внизу опять гудят, орут, как на ярмарке.
– Митька-то, в валенок!.. Ах, чтоб тебе!
И кто-то кричит:
– Значит, дрейфуем, вались спать, ребята!..
Капитан сам знал, что придется дрейфовать к осту вместе со льдом в этом узком канале, в ледяной коробке. И знал капитан, знал по счислению, что там, справа к осту, - "кошки Литке". Пошел в штурманскую, глянул на карту, глянул во всю силу. Да, вот ровно на ост - "кошки Литке". И сейчас отлив, малая вода.