– Они! Они!
– кричит кто-то. Санька оглянулся, узнал: дворник тот самый, Андрей, где товар вывозили - тычет, тычет вперед пальцем, пробивается меж людей и все оборачивается. И вдруг Рыбаков перебежал через угол на тот тротуар и за ним в гуще все, и уж на том тротуаре. Санька видел, как сбился народ сзади.

– Бей! Бей их! Жидов!

И вдруг Рыбаков выхватил из-за пазухи револьвер, махнул - все вынули, все студенты - и пятятся, все попятилось назад, и студенты отходят задом к домам. Но - что это все вбок глядят, не на них, а вбок? Санька увидал, как бежали серые шинели, сбоку, с площади. Вдруг стали - шарахнулась вбок толпа. Целятся солдаты - студенты дернулись куда-то, где они, где? Санька озирался и вдруг опрометью бросился назад к дому, влетел в открытые ворота за выступ. Дверь какая-то, человек в белом, в халате каком-то, дернул Саньку за рукав, втолкнул в дверь, втащил куда-то, темно - Санька не понимал, куда его тащит человек.

– Сюда, сюда!
– шептал человек.

Вот светло, комната. Женщины какие-то тоже в белом - и банки, банки по стенам - перевязывают. Всех перевязывают. Санька тяжело дышал, а его толкал человек на табурет, и вон уже быстро, быстро крутят на голову бинт, и что говорят, не понять, не по-русски, быстро, быстро - по-польски, что ли. Вон из белого глаза торчат, точно остановились, как воткнулись.

– Где это, где это?
– сухим горлом говорил Санька.

– Аптека Лозиньского, здесь аптека. Ложитесь - прямо на пол под стенкой, скорее.

Саньку за руку вела к углу барышня в белом, крепкой ручкой, нахмуренная, красная.

Санька лег на белую простыню на пол, и вдруг за окном шарахнули два выстрела.

– В аптеку не стреляют!
– и человек в белом помотал головой.
– Не! Пугают. Они знают, где можно. Лежите!
– крикнул и быстро вышел в дверь.

Рядом с Санькой лежал человек в штатском, голова как шар, в бинтах. Он хрипел, и дергалось все тело. И вдруг он вскочил, как пружина, заскакал ногами - как в мешке и - Ва! Ва!
– пронзительно вскрикивал, звенело в ушах - все дернулись, из дверей выскочил фармацевт в белом, он ловил человека, а тот дергался вверх - взлетал на пол-аршина, взметывал руками. Санька бросился - человек с неимоверной силой изгибался, как огромная рыба, - его держали на воздухе, он вырывался у пятерых.

Санька отрясывал голову от крика и все сильнее, сильнее сдавливал больного отчаянными руками.

Руки

ТАЙКА шла из сарая через двор по грязи - фу! в русских сапогах, и Тайка поглядывала на калитку - не может быть, а вдруг войдет и увидит такую, и платком голова замотана - прямо узел с бельем!
– и Тайка скакала, шлепала через грязь скорей к крыльцу, а рукой глубоко в кармане сжимала рубль шесть гривен, в другой - вихлялся, визжал на ручке подойник.

Всеволод Иванович сидел перед самоваром, ждал, пусть нальет, пусть сядет напротив: с блюдечка тянет и каждый раз волосы в чай - выбьются и падают. Скажешь, и ручкой замахнет волосы назад - совсем как мать бывало, и пальчики легкие - шмыг в тонких волосах.

– Тайка, ты? Ну-ну, шевелись!
– и Всеволод Иванович постукал ложечкой о блюдце. Слышал, как Тайка стягивала в прихожей сапоги, как бренчала рукомойником.
– Что это? За молоком приходили?

Красная какая. Краснеет все она последнее время, сразу, как ошпарится.

– Парное, говоришь, им вот надо? А как платить, так вторая неделя ведь... Куда это ты? Да масло на столе. На столе! Здесь масло!
– крикнул Всеволод Иванович в дверь, перегнулся в кресле.
– Здесь, говорю. Подрала куда-то, - сказал уже вполголоса.

Тайка вошла бледная, глазами хлопает. Всеволод Иванович украдкой глянул из-под бровей - делается все с ней что-то, хоть бы уж сделалось!
– и тихонько сунул свой большой стакан к самовару. Тайка глядела вниз, в посуду, и руки подрагивали, когда чай наливала. Всеволод Иванович повернулся к окну.

– Заходили чего-то. Заходили, говорю, чего-то нынче, - громче сказал Всеволод Иванович.
– Вон уж который, - и он кивнул на окно.

Тайка мотнула головой в окно.

– Заходили, говорю, - повторил Всеволод Иванович и глянул на Тайку.

– Говорила... приходила... говорила, - Тайка засуетилась глазами по столу, - нынче в театре экстренный дневной вечер и читать будут... распоряжение, что свобода... и концерт, - и Тайка села и сунула в рот кусок хлеба.

– Какой вечер? Распоряженье читать? Кто это говорил-то? И концерт при чем?
– Всеволод Иванович в упор смотрел Тайке в темя, а Тайка замотала над блюдцем головой, совсем к столу припала.
– Свобода? Кому это вдруг свобода?

Тайка вдруг встала, и слезы на глазах, и лицо в сторону завернула, и в свою комнату, с куском непрожеванным.

– Таисенька!

Тайка дверь за собой толкнула.

Старуха заворочалась у себя.

– Дурак! Ах, дурак, Сева!
– и с горем каким вздохнула!.. Всеволод Иванович хотел встать, но куда ж идти? Ни к одной.

– Уж родился дураком, - ворчал Всеволод Иванович и вертел громко ложечкой, - в сына твоего пошел, видно, в Виктора... в Виктора удался уж... таким умником.

Всеволод Иванович разом плюхнул горячий чай в блюдце, перелил на скатерть.

– Был бы умным, - тише говорил Всеволод Иванович, - не родил бы квартального... умудрил Господь... бог Саваоф... и Пресвятая Троица. Дурак и есть!
– крикнул Всеволод Иванович.
– И нечего с дураком разговаривать.