Шрифт:
Энни теперь отчетливо сознавала, что никогда не имела полного представления о замужестве. Символом семьи, залогом стабильного настоящего и уверенности в будущем для нее был свой собственный дом. Она была уверена, что в этом мире взаимосвязано, существует одно для другого, что связи эти прочны и надежны. Дом ее родителей, весь уклад их жизни, как и ее жизни с Мартином, был респектабельным и достойным. Чего же еще надо!
И вдруг она поняла, что это было лишь одной стороной медали, внешним проявлением скрытой доселе внутренней жизни. Что, на самом деле, она знает о своих родных? Какие тайные печали и неисполненные желания скрываются за этим нарядным фасадом добропорядочной семьи?
А мы с Мартином такие же или… другие?
Здесь, среди обломков камней и стекла рухнувшего супермаркета, в суженном до предела пространстве, в странной близости с человеком, до этого дня абсолютно неизвестным, наступила для тридцатилетней женщины минута удивительного прозрения, пришла пора посмотреть на свою жизнь беспристрастным взглядом, очищенным страданием от суеты и будничности.
Для нее дом не был храмом, она не обожествляла его. Но ей нравилось, как они с Мартином наладили свой быт, окружили себя и детей удобными и красивыми вещами. Все в их доме дышало спокойствием и уютом, ничего не обременяло ни излишней роскошью, ни нарочитой небрежностью. Может быть, иногда у нее и возникало желание жить в каком-нибудь другом доме, сменить привычную обстановку, приобрести дорогие картины, изящные безделушки. Но с годами эта смутная тяга к чему-то новому, необычному постепенно исчезала. Ее давняя страсть к Мэттью не была ли последним отголоском стремления к постоянному обновлению, прощальным всплеском того творческого импульса, который необычным светом наполнял и ее оформительскую работу и живописные полотна? Где они теперь, на каком чердаке пылятся…
Энни лежала, безнадежно вглядываясь в бесконечную темноту, все так же прижатая тяжелой дверью. Ее поверхность была гладкой и холодной, как лед. Энни никак не могла унять дрожь, все сильнее охватывающую ее тело. В голове все перепуталось: дом ее детства стал тем домом, который купили они с Мартином, лица друзей и родных переплелись с фигурами манекенов, которые когда-то она окутывала воздушными тканями, картины известных художников накладывались на ее собственные, события и люди неустанно кружились перед ней. Мысли разбегались, сумятица чувств охватила Энни. Единственное, в чем она была уверена, – или только пыталась себя уверить? – это то, что с Мартином она была счастлива. Усилием воли Энни постаралась собрать воедино разбегающиеся мысли, и желание оказаться рядом с Мартином охватило ее волной, затопило сумятицу ощущений.
Где он теперь? Знает ли муж, что с ней случилось? Наверняка знает: он так хорошо изучил ее, что почти научился читать мысли жены. Да, конечно, он уже где-то здесь, недалеко, он пытается ей помочь.
Энни закрыла глаза и теперь лежала, поглощенная мыслью только о Мартине. Она почувствовала его совсем рядом, так близко, как будто его тело стало частью ее и страдало от той же боли, физической и душевной. Это его рука держала ее руку, а вовсе не рука сегодняшнего знакомого или Мэттью.
– Мы связаны в неразделимое целое временем, общими радостями и печалями, привычкой. Мы с Мартином едины. Так будет всегда, – как заклинание твердила Энни, отгоняя страх, цепляясь за их совместное прошлое как за единственную надежду на будущее.
Годы замужества вставали в ее памяти так отчетливо. Они с Мартином немало потрудились, создавая свое маленькое счастье.
У них были дети, был дом и достаток, благополучие и уверенность в завтрашнем дне, и они были этим довольны. Порой Энни вспоминала свои нереализованные планы, иногда ей становилось обидно при мысли, что всю оставшуюся жизнь придется довольствоваться тем, что уже есть и что появится в устоявшихся рамках налаженного существования. Но ведь и это было неплохо, хотя и принималось как нечто само собой разумеющееся. Мальчики будут расти, они с Мартином – стареть. Мартин все так же будет трудиться, чтобы обеспечить материальное благополучие семьи, Энни – хранить и оберегать тепло семейного очага, они доживут свой век в согласии и гармонии, и сыновья воплотят в жизнь ее мечты. Дети и дом вобрали в себя всю силу ее таланта, и жизнь впереди была такой ясной, такой долгой.
А теперь ничего этого не будет! Только смерть! Люди, которым она отдала всю себя, останутся, а ее, Энни, жизнь так нелепо прервется.
Энни спросила себя, было ли бы ей так же горько, если бы она тяжело заболела, как ее мать, и ей сказали бы, что она проживет недолго. Ну что же, у нее осталось бы достаточно времени, чтобы постараться закончить все свои земные дела, сказать всем последнее «прости» и с достоинством встретить смерть. Смерть, та же самая смерть, конец всего… Это будет то же самое! Как невыносимо жаль расставаться с жизнью!
Как жаль, что она никогда уже не исполнит данных когда-то обещаний, никогда не даст новых, никогда не вернется к своему творчеству, никогда не закончит начатых когда-то разговоров, никогда не побывает в местах, где прежде бывать не довелось, никогда не встретится с людьми, которых раньше не знала и никогда не узнает. Как жалко, как нестерпимо жалко упущенных возможностей. Огромность и непоправимость, с чем она боролась все эти часы, уже была готова сокрушить ее волю.
– Я умираю… – подумала Энни.
Чернота была совершенно неподвижной, но Энни знала, что она сгущается вокруг нее, уже совсем готовая поглотить ее, потушить сознание и исторгнуть из головы все эти смутно окрашенные картины воспоминаний.
– Как жаль! – эти слова закружились над нею, ударили набатом в ушах или висках – теперь уже не определить. Может быть, она сама их так громко сказала.
– Простите меня!
Как бы ей хотелось, чтобы Мартин каким-то чудом услышал ее. Он и дети потеряли ее, и она знала, как они в ней нуждаются.