Ядвига начала намыливать ему спину, руки, поясницу. Он не удовлетворил ее потребности в детях, и теперь он сам стал для нее ребенком. Она баловала его, она играла с ним. Всякий раз, когда он уходил из дома, она боялась, что он не вернется — исчезнет в сутолоке, в невероятных просторах Америки. Когда он возвращался, она воспринимала это как чудо. Она знала, что сегодня ему предстоит ехать в Филадельфию, где он останется на ночь, но пусть по крайней мере он позавтракает с ней!

Из кухни доносился аромат кофе и свежих булочек. Ядвига научилась печь точно такие булочки с маком, какие были в Живкове. Она выставляла на стол всевозможные деликатесы и готовила его любимые блюда: клепки, борщ с фрикадельками, пшенку с молоком, жаркое в мучном соусе.

Каждый день она подавала ему свежевыглаженную рубашку, нижнее белье и носки. Она так много хотела сделать для него, но ему было надо так мало. Он больше времени проводил в разъездах, чем дома. Ее жгло желание поговорить с ним. "Когда отходит поезд?", — спросила она.

"Что? В два".

"Вчера ты сказал в три".

"Чуть позже двух".

"А где этот город находится?"

"Филадельфия? В Америке. Где же еще?"

"Далеко отсюда?"

"В Липске это считалось бы далеко, а здесь — два часа поездом".

"Откуда ты знаешь, кто захочет купить книги?"

Герман задумался. "Я этого не знаю. Я ищу покупателей".

"Почему ты не торгуешь книгами здесь? Здесь так много людей".

"Ты имеешь в виду Кони Айленд? Люди приезжают сюда поесть поп-корн, а не почитать".

"А что это за книги?"

"О, всякие: как строить мосты, как похудеть, как руководить правительством. Тексты песен, рассказы, пьесы, жизнь Гитлера…"

Лицо Ядвиги сделалось серьезным. "Об этой свинье пишут книги?"

"О всех свиньях пишут книги".

"Ну-ну". И Ядвига ушла на кухню. Через некоторое время Герман последовал за ней.

Ядвига открыла дверцу клетки, и попугаи летали по кухне. Желтый, Войтысь, сел на плечо Германа. Он любил погрызть у Германа мочку уха и клевал крошки с его губ или кончика языка. Ядвигу всегда удивляло, насколько моложе, свежее и счастливее выглядел Герман после того, как принимал ванну.

Она подала ему теплые булочки с маком, черный хлеб, омлет и кофе со сливками. Она старалась как следует кормить его, но он ел кое-как. Он один раз откусывал от булочки с маком и откладывал ее в сторонку. Омлет он только попробовал. Конечно, его желудок ссохся во время войны, но Ядвига помнила, что и прежде он ел мало. У него всегда бывали из-за этого ссоры с матерью, когда он приезжал домой из Варшавы, где учился.

Ядвига озабоченно покачала головой. Он глотает, не прожевывая. И хотя времени у него еще много, он озабоченно смотрит на часы. Он сидел на краю стула так, как будто собирался вскочить. Глаза его, казалось, смотрели на что-то, что находилось за стеной.

Внезапно он сбросил с себя это настроение и сказал: "Сегодня вечером я буду ужинать в Филадельфии".

"А с кем ты будешь ужинать? Или один?"

Он перешел на идиш. "Один. Что ты выдумываешь! С царицей Савской я буду ужинать. Если я торгую книгами, то ты жена папы римского! Этот рабби, на которого я работаю — ну да, если бы его не было, мы бы умерли с голоду. А та женщина в Бронксе — совершеннейший сфинкс. Чудо, что я не свихнулся с вами тремя! Пиф-паф!"

"Говори так, чтобы я тебя понимала!"

"Почему ты непременно хочешь понимать меня? Кто много знает, у того много горя", — как сказано у Экклезиаста. — Правда все равно выйдет на свет — пусть не в этом мире, а в том, если предположить, что от наших бедных душ что-нибудь останется. А коли нет, нам придется перебиться без правды…"

"Еще кофе?"

"Да, еще кофе".

"Что пишут в газете?"

"О, они договорились о прекращении огня, но это ненадолго. Скоро они снова начнут воевать — эти быки рогатые. Им все мало".

"А где это?"

"В Корее, в Китае — где угодно".

"По радио сказали, Гитлер еще жив".

"Даже если один Гитлер мертв, миллион других готов занять его место".

Мгновенье Ядвига молчала. Она оперлась на щетку, которой подметала пол. Потом сказала: "Соседка со светлыми волосами, которая живет на первом этаже, говорит, что если б я работала на фабрике, то зарабатывала бы двадцать пять долларов в неделю".

"Ты хочешь пойти работать?"

"Когда сидишь дома одна, чувствуешь себя одинокой. Но фабрики так далеко отсюда. Если б они были поближе, я бы пошла работать".

"В Нью-Йорке все далеко. Надо или ездить на метро, или сидеть дома".

"Я же не знаю английского".

"Ты можешь пройти курс. Если хочешь, я запишу тебя".

"Старуха сказала, они не берут тех, кто не знает алфавита".

"Алфавиту я тебя научу".

"Когда? Тебя же никогда нет дома".

Герман знал, что она права. И в ее возрасте не так-то легко учиться. Когда ей приходилось подписывать что-то тремя маленькими кружочками, она краснела и потела. Ей было трудно выговорить даже простейшее английское слово.