– Уж не вы ли?
– не скрывая сарказма, язвительно спросил Степан.

– Бог, - последовал короткий ответ Рубецкого.

– С каких пор ты стал верующим? Раннее за тобой подобного не водилось, - усмехнулся Артемьев.

– Раньше за мной, Степан, многого не водилось.
– Взгляд Сергея стал задумчивым и отрешенным.
– Иногда мне кажется, перешагнув рубеж этого страшного века, мы второпях не заметили нечто важное и главное, ценное и очень необходимое нам всем. И нельзя уже вернуться, а эта невозможность изменить, ощущение утраченного безвозвратно - ужаснее всего. Как эпидемия чумы... Она, как пал в степи, опустошает огромные пространства, а мы, жалкие и беспомощные, плетемся, не поспевая, за ней в своих убогих кибитках-лазаретах. Весь этот проклятый век пройдет под черным флагом чумы. И, как всегда, будет не хватать лазаретов. Зато будет много вождей, готовых откупиться миллионами жизней свободных, но все-таки рабов. И больше всего в России. Это и будет тот самый счет от Бога. Нам всем.

– Сергей, - в голосе Артемьева послышалось искреннее сочувствие, - я понимаю: в тебе говорят обида и боль. Но это еще не проигранная судьба. Ты - врач. Можешь остаться, принести пользу. Тебя никто не гонит и для тебя всегда найдется место в новой Россиии.

– В том-то и дело, Степан, что я - осколок той, старой, России. Нынче смутное время, но когда-нибудь оно, конечно, закончится. Не будет ни хаоса, ни разрухи.
– Его взгляд стал острым и пристальным: - Но будет другое... Кто-то, наевшись с запасом свободы, равенства и братства, непременно заскучает. Распахнет осоловелые глазоньки, оглядится кругом и завопит в патриотическом угаре: "Враг! Я вижу его! Чувствую!" Он будет визжать столь правдоподобно и самозабвенно, что заставит поверить в свой бред сбежавшуюся на вопли толпу. Вот тогда, Степан, - проникновенным голосом закончил Рубецкой, - мне вспомнят все: белую кость, голубую кровь и этот мундир.

– Боишься?
– напрямую спросил Артемьев.

– Боюсь, - честно ответил Сергей.
– Не смерти. Боюсь умереть с клеймом "врага России". Она такова, что почетнее оказаться побежденным ею, чем принять бесчестье и позор именоваться ее изменником.

– Чем ты думаешь заняться?

– Перед самой войной пришло приглашение из Института Пастера. Обещали лабораторию.

– Значит, Франция, Париж... Там всегда было много русских. Теперь, вероятно, станет больше. Вообщем, почти Россия.

– Ты ничего не понял, Степан, - покачал головой Рубецкой.
– Даже если все русские переедут во Францию, она все-равно никогда не станет называться Россией.

– Ну, - смутился Артемьев и в тоже время решил его поддержать, надеюсь, ты не пропадешь: у тебя нужная и прекрасная профессия.

– Пропаду, Степа, обязательно пропаду!
– В глазах полковника царской армии, потомка древнейшего, аристократического рода, стояли слезы. И гость не в силах был отвести взгляд от сведенного мукой лица.
– У меня теперь одна профессия - человек без Родины.

– Не смей так говорить, слышишь! Обещаю, если решишь остаться или вернуться, я сделаю для тебя все, чего бы мне это ни стоило!
– с отчаянной решимостью воскликнул Артемьев.

Они с минуту в упор смотрели друг другу в глаза.

– Прощай, Степан, - хриплым голосом выдавил Сергей.

– Спасибо, что спас меня и не выдал, - Артемьев встал и направился к выходу.

– Подожди, - услышал за спиной.
– Я спасал не только тебя, но и... Варю. Она бы не перенесла, кабы тебя, дурака, убили.

Степан медленно повернулся.

– Варю? Ты сказал - Варю?!

– Я нашел ее в Астрахани в тифозном бараке, год назад. Она работает в моем лазарете.

Артемьев кинулся к нему, схватил за плечи, встряхнул:

– И ты молчал, Сергей? Ты молчал?!!
– Он прикрыл глаза, из груди его вырвался то ли стон, то ли хрип: - Боже мой, как я ее искал! По всем городам, лазаретам, фронтам...

– Она, по-прежнему, любит тебя. Оставайся здесь. Когда закончится эвакуация, я отправлю ее.
– Рубецкой смотрел с грустной улыбкой.
– Только береги ее, Артемьев. У меня никогда не было никого дороже Вари и... тебя. Он наклонил голову и поспешно вышел из гостинной. Вскоре послышался его преувеличенно бодрый голос: - До отплытия осталось четыре часа. Последний корабль уйдет в сумерках, никто и не заметит ее отсутствия.Ты не представляешь, как она обрадуется.

Артемьев вздрогнул и перевел ошеломленный взгляд на часы.

"Четыре часа... Последний корабль... Ну, конечно! И на нем - архивы контрразведки.
– Он слышал, как собирает вещи Сергей. Вспомнил Варю и, сжав кулаки, не смог сдержать мучительного стона.
– Ну почему?!!
– подумал с яростью, чувствуя, как внутри все тонет в холодном, ледяном омуте бешенства и бессилия одновременно.
– Почему злой, чудовищный рок именно меня определил в его палачи?! За что? Или это счет от Бога, о котором говорил Сергей? Если это первый вексель, то какая же цена будет заплачена за остальные?", - в нем шла дикая, нечеловеческая схватка между двумя понятиями долга.

... По измученной, истерзанной России, ощетинившись жерлами ненависти и войны, с невероятной скоростью мчался дьявольский бронепоезд истории, в топке которого ежеминутно сгорали сотни, тысячи жизней, чтобы накормить ненасытное пламя Идеи. И в этом же направлении шел неприметный, маленький человек. Их разделяло всего четыре часа. А потом бронепоезд настигнет его, сметет вихрем с откоса, развеет в прах, словно того и не было вовсе. Что значит еще один маленький человек в сравнении с миллионами, уже сгоревших в топке?