Если за кем и стоило понаблюдать, так за кейтабцем, пришедшим на пиршество и совет с двумя помощниками и телохранителем, звероподобным дикарем из северных лесов. Дикарь, не считая татуировки, ожерелья и повязки вокруг бедер, был голым, а этот сын койота О’Каймор, хоть и облачился по одиссарскому обычаю в роскошный пурпурный шилак, выглядел сущим разбойником – да и был им, если разобраться по существу. В иное время и в ином месте после такой разборки кейтабцу предстояло окунуться в этот самый пруд с кайманами либо проверить прочность своей шкуры в яме, где обитали огненные муравьи. Но вместо вполне заслуженных мук и кар этот злодей пил вино с вождями Одиссара, жрал уток и голубей, фаршированных ананасом, а под конец удостоился чести лицезреть сагамора, Ахау Юга!

Фарасса злобно сплюнул в пруд, угодив прямо в костистую спину Шетара, самого крупного из кайманов. Если бы белые перья реяли над его челом, он знал бы, как ответить мошеннику-кейтабцу! Не воинов пообещал бы ему, не светлорожденного вождя и не искусного летописца, а пасть вот этого Шетара, что терзает сейчас жилистую тушу облезлой ламы! Или веревку душителя из Коатля, в виде особой милости…

Подумав о душителях, Фарасса вдруг увидел лица братьев, Дженнака и Джиллора, будто одна мысль тут же потянула за собой другую. Многозначительное совпадение, подумал он: мысли об атлийце, о смерти и о сыновьях Дираллы кружили друг за другом, как три койота вокруг падали. Потом к ним присоединился четвертый – старый, с облезлой шкурой, ибо был он напоминанием о делах давно минувших, случившихся в те времена, когда Джиллор еще рубил хворостиной лопухи, а Дженнака не было и в помине.

Лет двадцать пять назад восемь тысяч одиссарских стрелков и копьеносцев, отборная армия под водительством Фарассы, тогдашнего наследника, встретилась с вдвое большим атлийским воинством на берегах Ринкаса, к западу от Дельты Отца Вод. Как случалось нередко, спор шел о неподеленных землях: обе державы росли, и каждая желала наложить длань на плодородную прибрежную равнину, где поднимались до небес леса розовых и железных деревьев, водились жирные тапиры и птицы с ярким оперением, где пауки плели свои шелковые сети, реки кишели рыбой, а многочисленные бухты обещали приют для сотен кораблей. Одиссар претендовал на эти богатства по праву первооткрывателя, Коатль – по праву сильного; но, видимо, силу свою переоценил.

Не прошло и двух мерных колец с начала битвы, как две трети атлийских воинов в хлопковых доспехах, с четырехлезвийными топорами, полегли под градом одиссарских стрел, как ложится маис под острым серпом в месяц Плодов. Остальных копьеносцы прижали к воде, сбросили с берега на песчаную зыбкую отмель, разрезали и рассекли на мелкие отряды и принялись истреблять, точно стадо беззащитных лам.

Атлийцы не просили пощады; Народ Секиры, заносчивый и гордый, уважавший силу и жестокость, умел покорствовать судьбе. И не было бесчестья в том, что Фарасса, обуреваемый гневом и опьяненный победой, распорядился пленных не брать, а вырубить атлийцев под корень, переколоть, словно выброшенных на мелководье рыб. Да, в том не было бесчестья и ущерба сетанне одиссарского наследника; война есть война, и всякий меч, наточенный утром, днем снесет чью-то голову.

Но после битвы и славной победы Фарасса повел свое войско дальше, в Страну Дымящихся Гор, сокрушил порубежные атлийские форты, сжег сотню или две селений, вырезав ни в чем не повинных земледельцев племени чеди-хо, которых и атлийцами не стоило считать, ибо принадлежали они к мирному древнему народу, жившему в тех краях испокон веков. Но время их кончилось с приходом Фарассы; да и воины Ах-Ширата, их владыки, отражавшие одиссарское нашествие, были к ним немилостивы. Известно ведь: несдобровать мышам, попавшим промеж лап дерущихся ягуаров! Ягуары, атлийский и одиссарский, в конце концов поделили спорные земли и замирились, а мышиный прах развеяли ветры, и их хижины-норки засыпало землей… Фарасса не считал, скольких чеди-хо истребили по его приказу, но, вероятно, кровь их заполнила бы пруд рядом с Домом Страданий – тот самый, где резвился сейчас зубастый Шетар с сородичами.

Однако печальная участь чеди-хо не волновала ни Фарассу, ни Ах-Ширата, ибо имелись у них дела поважней – размежевать рубежи, поделить земли и скрепить мир. И, в ознаменование мира – не очень прочного, как выяснилось в ближайшие годы, – атлийский владыка отдал одиссарскому наследнику свою сестру Ши-Шочи-Туап, не блиставшую красотой, зато кроткую и покорную, как тонкорунная лама. Подобно всем потомкам богов, Ши-Шочи-Туап отличалась отменным здоровьем, но хватило его лишь на пятнадцать лет жизни с Фарассой; затем к атлийке привязалась неведомая хворь, и Ши-Шочи-Туап ушла в Великую Пустоту. Случилось это, странным образом, как раз в то время, когда Коатль и Одиссар вновь скрестили оружие и нужда в сестре Ах-Шилата, как залоге мира, исчезла.

Впрочем, являлась она не единственным трофеем Фарассы, приобретенным некогда в Стране Дымящихся Гор. Войска его, пробиравшиеся то в атлийских джунглях, болотистых и смрадных, то среди горных теснин и засушливых плоскогорий, пленников не брали, за одним-единственным исключением, относившимся к людям из Клана Душителей. Они не раз проникали в одиссарский стан, дабы опробовать свои удавки на шее вражеского накома. Однако то ли шея у Фарассы оказалась слишком крепкой, то ли удача благоволила ему, но десяток покушений провалился, обогатив его, соответственно, десятком пленников.

Он быстро распознал в них родственные души и догадался, сколь могут быть они полезны. Этим выродкам, по сути дела, было все равно, кого убивать, сынов Одисса или Арсолана, майя или атлийцев, светлорожденных ахау, мудрых аххалей или простых земледельцев; их бог, чтимый в образе Великого Ягуара, требовал кровавых жертв и радовался всякой смерти. Кроме фанатичной веры в Тескатлимагу и ненависти к приверженцам Шестерых, душители отличались бесстрашием и редкостным умением спроваживать свои жертвы в Чак Мооль. Излюбленным их инструментом была прочная сизалевая веревка двух локтей длиной, но пользовались они и ножами, и секирами, и ядом, и огнем – всем, что доставляло жертве максимум мучений. Чем затейливей была смерть, тем больше тешила она Тескатлимагу.