— Что ж, я с удовольствием… — сказал Вадим, все больше дивясь этой внезапной благожелательности.

— Тогда таким образом: запишите мой адрес и в воскресенье, часа в два-три, загляните ко мне, я вам приготовлю книгу. Сможете? Ну, чудно. Итак — Печатников переулок, это у Сретенских ворот, дом тридцать восемь, квартира два.

Вадим записал.

— Так я вас жду!

— Да, я приду. Спасибо, Борис Матвеевич…

«Книга действительно может мне пригодиться, — подумал Вадим. — Ничего страшного не будет, если я возьму ее у Козельского. Странно только, что Козельский стал вдруг таким любезным. Тут не так что-то… А может быть, он прослышал, что я на ученом совете собираюсь против него выступать? Решил пойти на мировую?.. Ну ладно, там посмотрим».

В воскресенье Вадим отправился в Печатников переулок. В центре, пересаживаясь с одного троллейбуса на другой, он вдруг увидел Сергея. Тот медленно, вразвалку, засунув руки в глубокие карманы своего просторного, мохнатого пальто, подходил к троллейбусной остановке.

— Привет! — окликнул его Вадим. — Куда собрался?

— А, Дима! — обрадовался Сергей. — Да мне на троллейбус надо, на второй номер…

— И мне на второй.

— Блеск! Поедем вместе. А я, знаешь… — Сергей вынул из кармана небольшую, в кожаном переплете книжку и, прикрыв ею рот, протяжно зевнул. — Хожу, знаешь, с утра по букинистам. Воскресный обход… Нашел вот на Арбате интересную штучку: о французском балете семнадцатого века. В антиквариате раскопал.

— Зачем это тебе? — удивился Вадим.

— Да это не мне. Просили достать.

Они сели в один троллейбус. По дороге Сергей рассказывал о своих связях с московскими букинистами, о том, что они могут в два дня найти ему любую книгу, да и он, Сергей, случалось, оказывал им немалые услуги. У Сретенских ворот он поднялся:

— Ну, будь здрав! Мне тут сходить.

— Мне тоже, — сказал Вадим.

— И тебе здесь? Блеск…

Они дошли до Печатникова переулка, и Вадиму пришло в голову, что они идут, наверное, в один дом.

— Сережка, да ты куда? Уж не в дом ли тридцать восемь? — спросил он, усмехнувшись.

— Тридцать восемь? — спросил Сергей удивленно и с некоторым замешательством и, стараясь скрыть это замешательство, вдруг расхохотался: — Да, конечно!.. И ты туда же? К Борису Матвеичу, да? Вот так совпадение! — И сразу настороженно: — А ты что, в гости или как?

— За книжкой. Он мне книжку обещал для реферата.

— А! — Сергей вздохнул и проговорил с натянутой развязностью и словно в чем-то оправдываясь перед Вадимом: — А Борис, кстати, вовсе не такой уж плохой старикан, между нами… Вовсе нет…

Он вошел в парадное и решительно шагнул к высокой квартирной двери. Небрежно, костяшкой среднего пальца прижал кнопку звонка и за одну минуту, пока открыли дверь, успел сообщить Вадиму следующее:

— Квартира-то не его, а сестры его замужней. У него тут только комната. Он же холостяк, живет в свое удовольствие. Ни в чем, понятно, себе не отказывает. Вот посмотришь колорит…

Им открыл долговязый белокурый юноша со скучающим лицом, одетый по-спортивному: в ковбойке с засученными рукавами и легких тренировочных брюках.

— Здорово, Костя! — бодро приветствовал его Сергей.

— Салют! — отозвался юноша и, обернувшись назад, громко крикнул: — Боря, к тебе!

И, насвистывая, скрылся за какой-то дверью.

— Это племянник, их тут двое, — шепнул Вадиму Сергей. — В автодорожном учатся. Заядлые мотоциклисты. А к Боре нашему относятся, знаешь, так это…

Он не успел договорить, потому что в коридор вышел сам Козельский — в полосатой светлой пижаме, домашних туфлях, с газетой в руке.

— А, молодые люди, и оба вместе! — сказал он, приветливо улыбаясь и кивая. — Милости прошу, милости прошу… Сережа, как ваши успехи?

— Все в порядке, — сказал Сергей.

— Ну, чудно! Милости прошу…

Вадим вошел вслед за Сергеем в комнату Козельского — большую, с высоким лепным потолком, с двумя полузашторенными окнами. Был серый зимний день, и рано смерклось. В комнате горела, поблескивая бронзой, настольная лампа.

— Я, собственно, Борис Матвеич, задерживаться у вас не буду, — сказал Сергей, присаживаясь на край дивана. — Вот, пожалуйста, все-таки поймал! И знаете где? На Арбате, у Павла Ивановича! — Он довольно рассмеялся, протягивая Козельскому книгу в кожаном переплете. — Шесть дней лежала, меня дожидалась. Причем знаете: один хитрый ленинградский товарищ, какой-то театральный туз, просто слезно умолял Павла Ивановича отдать ему. Предлагал, говорит, фантастический обмен — чуть ли не всего Мопассана, этого, зелененького… Чувствуете, Борис Матвеич?

— Что вы говорите! — изумленно и радостно сказал Козельский, сделав большие глаза. — Ну, Сережа, я даже не знаю, как вас благодарить. Вы просто чародей!

Взяв книгу, он стал жадно листать ее, все время улыбаясь, кивая и бегло, вполголоса, читая какие-то отдельные французские фразы. Потом подошел к лампе и принялся рассматривать книгу еще пристальней, вертел ее и так и сяк, поглаживал золотой обрез, потом послюнявил палец и осторожно протер что-то на корешке.

— Вы понимаете, редчайший экземпляр! — наконец выпрямившись, сказал он, подняв к Вадиму необычно сияющее, помолодевшее лицо. — То, что я искал годы! Книга о Ринуччини, поэте и балетмейстере. На его балетах танцевал сам Людовик Тринадцатый. О, Ринуччини — это был знаменитый итальянский поэт, создатель речитатива, вернее возродивший античный греческий речитатив… Оттавио Ринуччини!