Ладно, не буду: неприкасаемые — это святое. Лучше вернемся к столу с яствами. Пока все ждали, я прибился к одному из них и принялся жевать осетрину. Она таяла во рту, как снега Килиманджаро, что, кстати, в Гималаях. Я блаженствовал. Потом моя рука, тянувшаяся для очередного удачного цапа, угодила в металлические тиски. Во всяком случае, так мне показалось.

— Положь на место рыбу, сволочь, — услышал гремучее шипение.

Что такое? Служивый лысоватый дядечка, похожий своим романтическим лакейским обличьем на питекантропа, у которого отобрали любимую берцовую кость.

— Отпусти руку, сволочь, — не был оригинальным и я. — А то за себя не отвечаю, блядь!

— А ты — рыбу, гад!

— Рыба в руке, дурак!

— А за дурака ответишь!

— Лабардан, блядь!

— Чего!

— Лабардан-с! — заорал я не своим голосом от боли в запястье. Классиков читать надо, мать твою так!

То бишь возник пошлый скандалец, закруживший меня, как водяной коловорот. Возникло впечатление, что я угодил в косяк фаршированных осетров, мотающих хвостами по моим же щекам — хлобысть-хлобысть! Ничего себе приемчик в честь независимости новой африканской республики!

Когда пришел в себя, оказалось, что публика аплодирует. Не мне. Порфироносцу, шествующему в окружении придворного люда. И прошел бы мимо, да я, оскорбленный таким неуважительным приемом, полоумно заорал:

— И эта демократия-девка, понимаешь, когда рылью в лабардан-с?!

— Шта? — Отец родной надвинулся на меня всей своей державной массой.

— В лабардан-с. Лицом, — промямлил я, решая на всякий случай брякнуться в барские ножки, чтобы сохранить свой недавно потревоженный скелет.

— Не нравится демократия, шта ли? — удивился Самодержец. И подал мне руку. — Из щелкоперов, шта ли? — И похлопал мою рабскую спину. — Ну-ну, скажи правду-мать. А то мои людишки измельчались, псы рыжие, плешивые да кудрявые.

Такая вот цесарская прихоть. Взоры всех присутствующих мигом обратились в нашу сторону. Началась мелкая суета — охрана с нежностью гамадрил начала отжимать желающих помолоть языком с Монархом, снизошедшим до какого-то жалкого партикулярного пачкуна словом.

Я старался не отвлекаться, когда ещё выйдет поговорить с героем нашего, взбаламученного им же, времени.

— Шта, тяжела жизнь, сынок? — спросил Государь. — Думаешь, у меня легка? Ох, и тяжела ж ты, шапка Мономаха.

— Известные слова, — вздохнул я. — История повторяется. Может, выпьем для осветления души? — Предложил. От растерянности: оказывается, и боги на земле тоже живые люди.

— Нельзя, сынок, — сказали мне. — Собственный народ и народы мира смотрят на меня. Пью исключительно под подушкой.

— Жаль, — ответил я. — Теперь понятно, почему у нас как бы реформы идут через жопу. Тот, кто пьет под подушкой не увидит нужд народа. Почему крестьянам не отдают их же землю, а рабочим их же заводы? Где собственность, обещанная за этот еб… ный чубайсик, в смысле, ваучер? Человек должен работать на самого себя, и тогда и ему, и государству будет хорошо. Разве не понятно, что народ объявил вам своеобычную забастовку: никто не работает. Вы сдираете семь шкур, да ещё требуете всенародной поддержке чиновничьей банде, которая ничего не хочет, кроме, как владеть огромным пространством и малопроизводительными рабами. Государство — все, человек — ничто. Так? Нет, ошибаетесь, милейшие, топчитесь на месте… увлекся, это со мной бывает. — Кем вы себя окружили? Блядишкими, понимаешь, людишками.

— Цыц, пес поганый! — вдруг гаркнул мой собеседник. — Ты кто такой? Чтобы мне вопросы такие задавать? Ась?

— Человек! — решил идти до конца. — Который пьет открыто, а не под подушкой. Я тварь, но тварь свободно пьющая и поэтому имею право говорить то, что считаю нужным.

— Ишь какой храбрый? А ты попробуй на моем месте. Обложили со всех сторон, как ты говоришь, блядишкины людишки. Продыху нет.

— Значит, вы, извините, их. А долготерпение у народца не бесконечное, не выдюжат, снова за колы возьмутся, не дай Бог.

— Ладно, не кликушничай, пьяная твоя рожа, — меня обняли за плечи. Не такой я простой, как думаешь. — Многообещающе ухмыльнулся. — А за речи правдивые, надоть тебя, поганца, на кол!..

— На кол?! — и невольно рукой защитил место, куда, собственно…

И проснулся от грубых тыков в задницу. Свят-свят, где я и что со мной? И почему так холодно? И чей это такой знакомый голос:

— Ну, связался на свою голову. Вылезай, чумовой дурень, приехали.

— Вася, — зевнул, вспоминая, что прежде чем, залечь в багажник, заглотил родной и светлой. Для храбрости. — Где это мы?

Шоферюга откровенно ответил, где мы все находимся. И конкретно и вообще. Это меня привело в чувство. Был вечер, деревья штормило от ветра, за ними кораблями плыли далекие освещенные здания сталинской реконструкции. По дорогам катали темные авто и ходили странные люди — в плащах, хотя осадков не наблюдалось. То есть в атмосфере ЦКБ чувствовалась предгрозовая атмосфера, но я со свойственным легкомыслием не обратил внимание на предупреждение, скажем так, природы.

— А куда рупоры-то пошли? — вспомнил причину своего появления на запрещенной территории.