Естественно, шла на съемку портфолио, как в последний бой. И встретила самый радушный прием со стороны маленького и юркого человечка по имени Мансур. Мелкое личико его было желто, а глаза огромны и темны, как у пугливой газели.

— Так, это у нас новенькая? — вскричал он радостно. — Какая строгая красота, господа! Я бы сказал: девственная красота неприступных гор. — И, узнав мое имя, продолжил восторгаться: — Машенька! Я сделаю из вас звезду подиума. У вас, Маша, будут сумасшедшие контракты! Париж! Рим! Нью-Йорк! Лос-Анджелес! Голливудские режиссеры будут за вами бегать, как мальчики! И не забывал работу. — Так, выставляем свет! Маша, переоденься, пожалуйста, в нечто темное, но воздушное…

— Где?

— Там, — Мансур указывает на задник, где изображен солнечный закат на море с квадратным корабликом вдали.

Я отправляюсь за крашеные доски и обнаруживаю склад вещей, развешенных в художественном беспорядке. Нахожу полупрозрачный туник цвета сумерек по-моему, то, что надо. Переодеваюсь, и выхожу под свет юпитеров.

— Так-так, прекрасно, — говорит фотограф. — Машенька, садитесь на стул. Изгиб спины, улыбка!.. Думаем о чем-то приятном. О любимом, например!.. Так, о любимом лучше не надо… Машенька, сейчас птичка вылетит.

Студия напоминала театральный подмосток: юпитеры, яркие, сверху свешивающиеся куски материи, размалеванный задник, о котором я уже говорила. Увидев его, поняла: это знак судьбы — иду верным курсом, как кораблик к горизонту.

— Очень хорошо, Маша! — продолжает суетиться фотограф. — Вы фотогеничны, и весьма. Теперь взгляд роковой женщины? Из-за плеча… Так, прекрасно! А теперь взгляд стервы! Больше-больше стервозности! Так надо, Машенька!

Все это мне казалось игрой — потешно-глуповатой. Понимала, что портфолио есть основа основ для топ-модели, и тем не менее мне было смешно находиться в свете юпитеров и корчить рожицы.

— Все, Маша. Спасибо, можешь переодеваться, — говорит Мансур после, и я снова отправляюсь за крашеную холстину.

Стащив тунику и оставшись в одних трусиках, рассматриваю одежды. Господи, чего тут только нет: от расшитых жемчугами салопов до эксклюзивных купальников ядовитых цветов!

За всю жизнь не переносить, улыбаюсь я. Все-таки человечество помешалось на внешних платьях, украшая свой слабый жалкий скелетик. И это вместо того, чтобы укреплять дух!

Краем уха слышала какие-то голоса в студии, да, не обращала внимание, решив, что фотограф, не дожидаясь моего ухода, решил делать новую съемку. И главное: здесь, за крашеным холстом, находились динамики, откуда штормили музыкальные волны. И потом: я, как любая нормальная молодая женщина, была увлечена модельными вещичками, буквально валяющимися под ногами.

Покопавшись в „сокровищнице“, я, наконец, соизволила выйти в студию. Нет, сначала я, вытянув шею, заглянула туда и… услышала визг, который до боли был мне знаком. Почему? Потому, что визжала я! И не по причине того, что снова наступила на дохлую тварь, а по причине более значительной, если можно так выразиться.

Маленький и юркий до этого Мансур был мертв, как может быть мертв человек с перерезанным горлом. Фотограф неудобно лежал под стальной ногой юпитера и смотрел остановившимися зрачками перед собой. Гримаса изумления искривляла его рот. Сочащаяся из глотки кровь пропитала белую рубаху и казалась отвратительно пурпурной.

Это был первый мертвец, которого я увидела так близко и воочию. Ощущая нереальность всего происходящего, я, продолжая повизгивать, на цыпочках помчалась к выходу. Почему на цыпочках — не знаю? Словно боялась потревожить того, кто ещё минуту назад был весел, беспечен и крутился, как юла.

После началась кутерьма, в средоточии которой оказалась, естественно, я. Сначала на мои вопли сбежались, девочки и сотрудницы, потом охранники Центра моды, затем приехала оперативная группа милиции. Милиционеры пахли ваксой, дерматином и щами. Они привезли овчарку по прозвищу Арамис. Кто-то из девчонок дал мне апельсин для успокоения, и я им незаметно угостила пса. Тот слопал несколько долек и завилял хвостом.

Апельсин и пес меня успокоили: прекратилась нервная мелкая дрожь. То, что произошло в фотостудии, казалось, кошмарным сном.

— Так, где тут у нас свидетельница, — в скромном костюме цвета пыльного асфальта находил человек. Лицо его было худощавым и тоже запыленно-сероватым. — Я следователь, — представился, — Ягодкин Алексей Алексеевич. Нам нужно поговорить со свидетельницей.

Арт-директор Хосе предлагает кабинет госпожи Мунтян, которая ещё днем уехала на выставку современной ткани. Следователь садится за стол модельера, осматривается, затем открывает папочку с бумагами:

— Я буду записывать, — поясняет, — так надо.

Алексей Алексеевич всем своим притомленным видом похож на учителя средней школы. В который раз он начинает „вести“ новый класс и в который раз понимает всю бессмысленность своей работы, и тем не менее берется за тетрадки и начинает их проверять в тщетной надежде обнаружить эйнштейновские откровения. Увы, откровений нет, есть нудная вселенская пуст`ота.

— Итак, имя, отчество, фамилия? — начинает следователь Ягодкин.

Назвав себя, отвечаю на его вопросы, из коих следует, что я ничего не слышала, никого не видела, ничего-никому не скажу.