Турбины лайнера взвыли со свистом, стронули его с места, и, развернувшись, он потащился к взлетной полосе. Он полз, пошатываясь, и что-то в нем напоминало орла, бредущего по камням, - одновременно сила и беспомощность.

– Ты напал на жилу?
– спросила она.

– Что-то вроде этого, - ответил он не сразу.
– Скорее, она на меня напала.

– И хоть кому-нибудь ты показывал, над чем ты сейчас?..

– Видишь ли, - перебил он, - я могу морочить только собственную голову. Когда у меня будет пятьдесят один процент уверенности, тогда другое дело. Но пока еще нет и двадцати.

– - Жалко... А я все жду, когда наконец смогу написать и о тебе. Как о новом явлении.

Он рассмеялся тихим смехом.

– Ну, что обо мне напишешь! Я всего-навсего запланированная единица потерь. Таких фортуна швыряет пригоршнями, как игральные кости. Из десяти семеро сгорят вхолостую, двое увидят робкие всходы. Ну, а один, глядишь, чего-нибудь и пожнет.

– И ты надеешься быть этим одним?

– Я просто хочу быть в этой десятке.

– Но ты же достоин большего!

– Пойди объяви это всем отлетающим, - сказал он, усмехаясь.
– Они скажут: "Мы тоже достойны большего!" Я, ты, он, она, оно - все мы достойны большего.

– А как примерно выглядит то, что ты делаешь?

– Ну, если я скажу... Что ты из этого поймешь?

– Почему же нет?
– она шутливо обиделась.
– Мы с тобой оба заняты не тем, чему учились. Но и я ведь была когда-то не чужда...

– Танька!
– взмолился он.
– Давай о чем-нибудь другом...

Репродуктор на вышке звучно всхрапнул и объявил металлическим контральто посадку на Иркутск.

– Это нам, - вздохнула она.

"Скоро все кончится, - подумал он.
– Еще несколько минут, и все кончится".

– Вот, Алеша... Вот я и улетаю от тебя.

– Что же мне пожелать тебе?

Те трое вышли из вокзала, со сдвинутыми на затылок ушанками. Они были оживлены и бросали окурки в снег, присыпанный песком и шлаком. Дежурная смотрела на них осуждающе, но почему-то не решалась сделать замечание.

– Танечка, мы пошли!
– крикнул Борис. Он встретился глазами с Алешей и приложил два пальца к меху ушанки.
– Надеюсь, вы не надолго ее задержите?

– Да нет, - ответил Алеша.
– Надолго у меня не выйдет.

– Будьте здоровы, - сказал Борис.

– - И вы тоже, - ответил Алеша.

Он смотрел, не отрываясь, в затылок, аккуратно укутанный пушистым шарфом. Но это был один из тех затылков, которые не чувствуют взгляда.

– Что же ты пожелаешь мне?
– спросила она.
– Впрочем, это я должна тебе пожелать. Это я тебя оставляю - таким, какой ты есть.

Она уже вся была там, с ними, у трапа, только ее теплая рука, теплая даже сквозь перчатку, случайно задержалась в его ладони. Поняв, что еще минута и они навсегда расстанутся, думая только об этом и больше ни о чем, он притянул ее к себе и зарылся обветренным, одеревеневшим лицом в ее волосы. Он услышал знакомый запах этих волос, и на короткий миг ему представилось, как бы они сейчас вместе, вдвоем, вернулись к нему в Шереметьевку, но тут же он понял, что этого быть не могло никак, никогда, об этом и мечтать запретно, и сжал ее в объятиях. За спиною его с грохотом упали лыжи. Она отпрянула, но он держал крепко и поцеловал в губы - поцелуем старинного друга, очень, очень старинного. По крайней мере, он хотел бы, чтоб так это выглядело со стороны. И чтобы она это так и поняла.

– Алешка!
– закричала она шепотом.
– Ты подумал обо мне?

– Я только о тебе и думаю. Просто, хотел ему показать, что ты тоже достойна большего.

– Но тебе же дела нет до наших с ним..!

– Не кричи, - попросил он тихо.
– Есть же хороший выход. Очень старый и вечно юный. Дать по морде. Но только это нужно делать сразу.

Она уперлась руками ему в грудь, но он уже отпустил ее, почувствовав, как безнадежно упало сердце. Она быстро поправила сбившиеся волосы, глубоко вздохнув и кривя губы, как от боли. Он хотел найти ее некрасивой, неловкой, но это слишком ранило самолюбие. Он слишком привык считать ее самой лучшей. Она и теперь была самой лучшей - все это время, пока он ее обнимал, ни разу не посмотрела в сторону самолета. Даже безотчетного движения не сделала.

– Пойми, дурачок, - сказала она, касаясь его руки.
– Все можно изменить, даже вот сейчас, в последнюю минуту.

Но если б ты хоть слово мне дал... Что не будешь мальчишкой, не знающим жизни и никого не желающим слушать. Ведь я тебе добра желаю!

Вдруг стало печально и пусто в душе. Он пытался убедить себя, что всего, что было у них, не могло быть у других, но в это сейчас слабо верилось. Единственное, что знал он наверняка, - что жалеют и в том, и в другом случае: и когда было впрямь, и когда могло быть, но не состоялось.

– Пойдем, - сказал он. И, наклонясь, подобрал лыжи.
– Тебе пора.

– И ты так ничего мне не скажешь?

– Все то же.

Несколько секунд она молчала. У нее задрожали ноздри и влажно заблестели глаза.

– Не думай, я не заплачу.

– Я знаю, - сказал он мягко.
– Я тебя за это уважаю.

Молча они прошли эти несколько шагов, мимо толпы провожающих, милиции, носильщиков, дежурных, которые расплывались в его глазах движущимися пятнами. У выхода на поле она спросила: