Нелегко пришлось нам на первых порах и с малабарской белкой. Имя ее было Милисент. Малабарские белки – уроженки Индии. Это самые крупные из всех белок, они достигают около двух футов в длину, сложение у них крепкое, хвост длинный и пушистый. Шерсть на груди и животе шафранно-желтая, на спине темно-рыжая. На ушах, словно черные лоскутки, торчат большущие кисточки. Как и положено белкам, "малабарки" очень живые, быстрые, любопытные, но ими не владеет страсть грызть все подряд. Милисент, конечно, была исключением. Она полагала, что крупные, ярко-оранжевые парные резцы даны ей природой лишь для того, чтобы сокрушать ими клетки. Это вовсе не значит, что она рвалась на волю. Проделав здоровенную дыру в одной стенке, Милисент переходила к другой и снова принималась за работу. Мы ухлопали кучу денег на починку, пока не догадались обить изнутри клетку железом. А чтобы не лишать Милисент физических упражнений, мы клали ей в клетку большие чурбаны, которые она обрабатывала как электропила.

Когда мы получили Милисент, ее никак нельзя было назвать ручной, она молниеносно вонзала вам в палец зубы, если вы по глупости предоставляли ей такую возможность. Сколько мы ее ни задабривали грибами, желудями и прочими лакомствами, Милисент оставалась все такой же свирепой. Видно, она принадлежала к тем животным, которых просто нельзя приручить... Но тут произошла странная вещь.

Однажды мы увидели белку на полу клетки в обмороке. Осмотрели ее – никаких видимых симптомов. Когда у моих зверей появляется какое-нибудь загадочное недомогание, я, во-первых, ввожу больному антибиотики, во-вторых, держу его в тепле. Милисент сделали укол, затем ее перевели в павильон рептилий, единственное помещение, где мы топили летом. Дело пошло на поправку, но белка еще не проявляла прежней прыти, а главное, у нее совсем переменился нрав. Из яростного человеконенавистника Милисент вдруг превратилась в такого друга Homo sapiens, что мы диву давались. Стоило открыть дверь клетки, как она кидалась нам на руки, нежно покусывала пальцы, внимательно заглядывала в глаза, и ее длинные усы дрожали от волнения. Лежать на руке, как на ветке, стало ее страстью, она могла так дремать часами, только бы позволяли. Теперь, когда Милисент исправилась, ее по утрам выпускали из клетки гулять по павильону рептилий. Очень скоро она открыла, что в черепашьем загоне есть все, что может пожелать почтенная малабарская белка: инфракрасная лампа, излучающая приятное тепло, спины гигантских черепах, где можно отлично посидеть, вдоволь плодов и овощей. Важные рептилии тяжело двигались по своему загону, а Милисент каталась на них верхом. Только черепаха найдет заманчивый кусок и вытянет шею, чтобы подобрать его, как белка прыгает на пол, хватает лакомство и возвращается с добычей обратно на панцирь, оставив рептилию в полной растерянности. Наверно, гигантские черепахи были рады-радешеньки избавиться от Милисент, когда мы вернули ее после полного излечения в павильон мелких млекопитающих. Что ни говори, а таскать лишний груз на своем и без того тяжелом панцире – мало радости. Да и каково это для черепашьих нервов, когда из-под носа постоянно исчезают самые лакомые куски.

Отловленные дикие животные в отличие от выкормленных человеком осваиваются в неволе все по-разному. Одним на это нужен изрядный срок, другие с первой минуты держатся так, словно родились в зоопарке. Нам прислали двух бурых шерстистых обезьян, только что полученных из Бразилии. Самец был великолепный, лет двенадцати – четырнадцати, вполне развитый. Это нас не очень радовало, потому что взрослые обезьяны с трудом привыкают к неволе, а то даже чахнут и погибают. Мы поместили обезьян в клетку, принесли им фруктов и молока. Увидев пищу, самец сразу оживился, и только открылась дверца, как он сам подошел и принялся есть и пить из мисок, не дожидаясь, когда их поставят на пол. Можно было подумать, что он нас знает давным-давно. С первого дня этот самец стал совсем ручным, хорошо ел и явно был доволен жизнью на новом месте.

Многие животные, пока не приживутся, всячески пытаются вырваться из клетки, не потому, что мечтают о воле, а просто скучают по старой обители, по транспортной клетке, к которой успели привыкнуть и считают ее своим домом. Помню, как один зверь, переведенный нами из тесного транспортного ящика в просторную, удобную клетку, три дня старался выйти из нее. Когда ему это наконец удалось, он прямым ходом отправился в свой старый ящик. Там его и нашли. Единственное, что мы могли придумать, – поставить ящик в клетку. Наш зверь использовал ее как спальню и благополучно освоился.

Конечно, есть и такие животные, которые, вырвавшись на свободу, способны причинить вам немало неприятностей. Надолго мне запомнится ночь, когда южноамериканский тапир Клавдий ухитрился сбежать из своего загона. Вечером его покормили, потом служащий запер замок, а про засов забыл. Совершая ночной обход своей территории, Клавдий с радостью обнаружил, что калитка, эта нерушимая твердыня, поддалась, едва он ткнул ее носом. Ночь показалась тапиру самой удачной для короткой вылазки в окрестности зоопарка. Кругом царил кромешный мрак и хлестал прямо-таки тропический ливень.

Было четверть двенадцатого, мы уже собирались ложиться спать. Вдруг к дому подъехал немного взволнованный и совершенно промокший автомобилист и принялся стучать в дверь. Стараясь перекричать гул дождя, он сообщил, что сию минуту в свете фар видел крупное животное, наверное, из нашего зоопарка. Как выглядит зверь? Что-то вроде шотландского пони, но слегка изуродованный и со слоновьим хоботом. У меня сердце оборвалось. Я слишком хорошо представлял себе, как далеко способен ускакать Клавдий, если не принять срочных мер. Не очень-то приятно бегать под дождем без пиджака, в домашних туфлях, но одеваться было некогда. Клавдия обнаружили на чужом участке, по соседству. Надо поскорее перехватить его, а то потом ищи-свищи. Я поспешил в коттедж и поднял служащих. Они выскочили под дождь тоже в ночном одеянии, и мы помчались к полю, в просторах которого, по словам автомобилиста, скрылся наш беглец. Поле это принадлежало самому кроткому и долготерпеливому из наших соседей, Леонарду дю Фю, поэтому я твердо решил сделать все, чтобы Клавдий не натворил бед в его владениях. Но тут вдруг с ужасом вспомнил, что на участке, где мы собирались ловить Клавдия, Леонард недавно посадил анемоны. Я живо представил себе, что будет с аккуратными рядами хрупких растений после того, как там порезвится четырехсотфунтовый тапир, тем более что наш Клавдий из-за своей близорукости вообще плохо разбирал дорогу.

Мокрые насквозь, мы добежали до участка и окружили его. Так и есть, Клавдий был тут. И сразу видно, что он целую вечность так не наслаждался. Погода для него – лучше не придумать. Да и что может быть краше доброго ливня! Клавдий стоял, словно римский император под душем после попойки, задумчиво жуя пучок анемонов. Увидев нас, тапир издал в знак приветствия какой-то чудной визг – будто провели мокрым пальцем по воздушному шару. Было ясно, что он очень рад нас видеть и приглашает вместе с ним совершить ночную прогулку. Однако среди нас не нашлось на это охотников. Мы промокли до костей, продрогли и хотели только поскорее загнать Клавдия обратно. В отчаянии прокричав дрожащим голосом: "Не наступайте на цветы!" – я вывел свой отряд тапироловов на исходную позицию для атаки, и мы с грозным видом пошли на Клавдия. Он посмотрел на нас и понял по нашему виду и жестам, что мы не одобряем его полуночных увеселений в дождь на чужих участках. Ну что же, придется ему нас покинуть... Схватив еще пучок анемонов, Клавдий галопом помчался по полю, оставляя за собой широкую черную полосу. Можно было подумать, что тут прошел взбесившийся бульдозер. Облепленные грязью, мы кинулись за ним вдогонку, скользя и спотыкаясь в ночных туфлях. Разве тут разбежишься, если ноги вязнут в грязи и вы к тому же стараетесь не наступать на цветы. Помню, труся среди грядок, я мысленно наказал себе попросить Леонарда впредь сажать цветы пореже, тогда нам легче будет ловить сбежавших животных.

Как ни безжалостно обошелся Клавдий с цветами, худшее было впереди. Мы-то надеялись выгнать его на соседнее поле, где было пастбище, а он вдруг круто повернул и ринулся прямо в сад, прилегающий к усадьбе Леонарда дю Фю. На секунду мы застыли на месте. Вода лилась с нас ручьями.

– Ради бога, – воззвал я, – выгоните это мерзкое животное из сада, пока оно там все не испортит.

Не успел я договорить, как раздался звон стекла. Ну конечно, этот близорукий Клавдий, мчась, как всегда, напролом, сокрушает стеклянные колпаки, которыми Леонард накрыл нежные ростки. Пока мы собирались с мыслями, тапир уже решил, что в саду Леонарда совсем неинтересно, пробил зияющую брешь в артистически подстриженных кустах живой изгороди и резвой рысцой скрылся в ночи. Курс, который он теперь избрал, не сулил нам ничего хорошего. Впереди было небольшое озерко, и Клавдий бежал прямо к нему. Тапиры – превосходные пловцы, они очень любят воду и могут подолгу нырять. Разыскивать тапира в мутном водоеме площадью в четверть акра, да еще в дождь, да еще в такую тьму, потруднее, чем искать иглу в стоге сена! С удвоенной энергией бросились мы в погоню и в последнюю секунду настигли Клавдия. Я увидел перед собой его круглый зад, сделал отчаянный бросок и (это был не столько точный расчет, сколько везение) ухитрился схватить беглеца за заднюю ногу. Через тридцать секунд я пожалел, что не промахнулся. Лихо брыкаясь, Клавдий лягнул меня в висок так, что из глаз у меня посыпались искры. Он опять перешел на галоп, а я постыдно волочился за ним по грязи. Но к этому времени я настолько промок, настолько продрог, так вымазался и так разозлился, что мне было на все наплевать. Я впился в него, как моллюск, которого никакие волны не могут оторвать от камня, и моя настойчивость была вознаграждена. Мне удалось затормозить бег Клавдия, а тут как раз подоспели остальные и вцепились в разные части его тела. Надо сказать, что у тапира буквально не за что ухватиться. Уши маленькие, не удержишь, хвост короткий, гривы вовсе нет, только за ноги еще кое-как можно взяться, а жирные ноги Клавдия стали совсем скользкие от воды. И все же, сколько он ни брыкался, ни лягался и ни фыркал, выражая свое негодование, мы не отставали от него. Сорвется рука у одного – его тотчас сменит другой. В конце концов Клавдий решил, что с нами надо бороться иначе. Он вдруг перестал прыгать и лег, все время поглядывая на нас...