— Надвигался очень сильный теплон, — продолжал спрашивать Стэффорд, — не нарушил ли он радиосвязь?

— В тот момент связь была. Это установлено точно. Спустя двенадцать минут после того, как Тудор проехал мимо, призыв Холидэя услышал пролетавший лётчик. Он тут же приземлился и взял Холидэя на борт.

— Кстати, Клаус: кем был лётчик — примаром или нет?

— Он родился на Земле и, значит, не был примаром. Правда, живёт на Венере уже двадцать один земной год. Родители привезли его на Венеру в трехлетнем возрасте.

— Существенное добавление. Итак, лётчик, примар на девяносто пять процентов, услышал Холидэя и взял его на борт, а стопроцентный примар Тудор услышал и проехал мимо. Так ты считаешь, Клаус?

— Я в этом убеждён!

— А я — нет. Согласиться с твоей версией означало бы признать беспримерное нравственное падение. К счастью, ничего подобного на Венере не произошло.

— Дорогой мой Стэф, — закричал Баумгартен, — отринь от себя благодушие! Я прожил на Венере почти два земных года и знаю обстановку лучше, чем ты. Я не обвиняю примаров в нравственном падении, но — я предостерегаю! Да, да, предостерегаю! Нравственное падение начинается с мелочей. Вначале человек не отвечает на заданный ему вопрос, потом избегает нормального общения, и наконец — не откликается на призыв о помощи. Именно это происходит с примарами! Теперь я спрашиваю: можем ли мы спокойно сидеть и благодушествовать?

— Спокойно сидеть мы, конечно, не станем. Тут уже внесено предложение о том, чтобы направить на Венеру комиссию Совета. Думаю, что оно будет принято. Но я хотел бы довести свою мысль до конца. Тудор утверждает, что не слышал Холидэя. Нельзя ли допустить, что по какой-то причине до примаров стали плохо доходить обращения колонистов, прилетевших с Земли относительно недавно? Ты сам говорил, Клаус, что сложный комплекс венерианского поля…

— Не только сложный, но и мощный комплекс.

— Сложный и мощный, — терпеливо повторил Стэффорд. — Можно допустить, что он действительно оказывает влияние на психику человека. Но это уже иной аспект. Не нравственный, а физиологический. И требует он не апокалипсических предостережений, а тщательного изучения.

«Правильно!» — хотелось крикнуть мне. Но не таков был, по-видимому, Баумгартен, чтобы соглашаться с доводами, противоречащими его убеждениям.

— Так или иначе, — заявил он тоном, не допускающим возражений, — у примаров развиваются черты, несвойственные человеку.

— Лучше определим их как специфические черты. В неожиданностях, с которыми мы можем столкнуться в условиях, резко отличающихся от земных, есть своя закономерность. Человек должен приспосабливать к себе другие планеты, не боясь того, что планеты в какой-то мере будут приспосабливать человека к себе.

— Ты хочешь, чтобы мы… чтобы часть человечества перестала быть людьми? — Глаза Баумгартена готовы были выскочить из орбит.

— Нет, — сказал Стэффорд. — Они приспособятся к новым условиям, что-то, возможно, в них изменится, но они не перестанут быть homo sapiens.

— Что-то! — Баумгартен саркастически усмехнулся. — За этим «что-то» …м-м… душевный мир человека! — выкрикнул он по-немецки. — На Венере жить нельзя! Можно изменить климат планеты, но не её воздействие на психику человека!

— Послушай, Клаус…

— Равнодушие ко всему, что прямо и непосредственно не касается тебя самого, — что может быть опасней! Подумайте только, что может воспоследовать! Или вы забыли трудную историю человечества? Прогрессируя и усиливаясь из поколения в поколение, это свойство станет источником величайшего зла!

Меня коробило от пафоса Баумгартена, и в то же время я слушал его с жадным, тревожным вниманием. Теперь он патетически потрясал длинными жилистыми руками.

— И кто же, кто — сам Ирвинг Стэффорд, знаток рода человеческого, готов преспокойно санкционировать — да, да, я не подберу другого слова… санкционировать превращение людей в нелюдей!

— Клаус, прошу тебя, успокойся!

— Никогда! Заявляю со всей ответственностью врача — никогда не примирюсь и не успокоюсь. Для того ли самозабвенно трудились поколения врачей, физиологов, химиков, совершенствуя и… м-м… пестуя прекрасный организм человека, чтобы теперь хладнокровно, да, да, хладнокровно и обдуманно обречь его на чудовищный регресс! Одумайтесь, члены Совета!