– Тишина, иначе прозорливец ничего вам не скажет, - своим похожим на пароходный гудок басом прогремел Скарпия.
– Ему нужно сосредоточиться, - сказал он совершенно так, как шталмейстер в цирке.

"Внимание! Слушайте!" "Не надо! Долой!" "Говори, прозорливец!."

Настала тишина. Герт Гессарт смотрел на меня со смирением, но глаза его из-под очков метали молнии. Странное дело! Так легко работать, как в этот раз, мне пришлось впервые. Этот Герт Гессарт, президент Бататы, для меня был весь раскрыт, как взрезанная дыня. И если Скарпия был негодяй, то этот оказывался негодяем в кубе.

– Я скажу вам, о чем сейчас думает Герт Гессарт, - сказал я среди мертвой тишины.
– Он думает, что убедил вас и что вы все - болваны. ("Позор!" "Нет, дайте слушать! Пусть говорит!"). Он думает, что сжигая кофе и топя бататы, он заработал два миллиона лавров. Он и дальше собирается продолжать в том же духе, хотя и врет вам насчет расцвета, изобилия и кролика в каждом доме... Он собирается вас задушить налогами на военные нужды ("Долой!" "Пусть говорит!" "Валяй, провидец!"), потому что он извлечет выгоду и от вооружений ("Все!" "Хватит!" "Ясно! К черту Гессарта! Да здравствуют сторонники демократии!" "К черту! К дьяволу! С трибуны! Ура провидцу! Прозорливец, браво! Скарпия, говори!").

Герт Гессарт сошел со сцены бледный, с трясущимися от злобы синими губами. Агамемнону Скарпия дали слово. Этот врал так, что и ребенок бы понял, что он врет напропалую. Но Герт Гессарт был провален, а Скарпия на этот раз поверили. Этого-то он и добивался, захватив меня с собою.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

СО МНОЮ ЖЕСТОКО РАСПЛАЧИВАЮТСЯ

В тот вечер цирк был переполнен. Директор, зайдя ко мне в уборную, не удержался, чтобы не похвастать, что перекупщики продавали даже места на галерке по ста лавров. Вечерние газеты брались нарасхват, все Они сообщали о провале Герта Гессарта в Лабардане и о выступлении на митинге прозорливца.

Когда я вышел на арену, я увидел, что Сэйни сидит на первом ряду, слева от входа и улыбается мне. Но публика, встречавшая меня всегда аплодисментами, на этот раз почему-то молчала. Это молчание было гнетущим и ничего хорошего не предвещало. В воздухе что-то носилось. Заговор? Да, очевидно, заговор против меня. Сердце мое мучительно сжалось.

Наверное, я был жалок в своем смехотворном костюме с красным помпоном на берете. Безжалостно светили огромные прожектора. Все лица казались мне синими, как у мертвецов. Шталмейстр произнес обычную фразу, приглашая желающих испытать прозорливца. Поднялся всегда сидевший в первом ряду человек в черном и медленно, словно неумолимый рок, шел ко мне по песку арены.

– О чем я сейчас думаю?
– спросил он.

Я сказал ему, о чем он думает, и был убежден, что сказал совершенно правильно.

– Вы лжете, - ответил человек в черном.
– Вы шарлатан, а не прозорливец.

И он пошел на свое место. Шталмейстер растерянно попросил кого-нибудь выйти повторить опыт. Возле черной занавеси я увидел побледневшее лицо директора цирка. Один за другим выходили людисамые различные люди, тонкие и толстые, маленькие и высокие, даже один горбун - и все говорили одно и тоже:

– Вы лжете! Вы шарлатан, а не прозорливец.

И вдруг по всему цирку забушевала буря. Все орали, вскакивали с мест, швырялись тухлой бататой и кокосовыми орехами.

– Долой! Достаточно! С арены! Долой!
– орали в сто, в тысячу глоток со всех скамей. Я успел увидеть лицо Сэйни, испуганное и возмущенное, выпачканные пудрой лица клоунов, в испуге смотревших на скандал из-за черной занавеси, слышал как будто щелкнул бич в руке шталмейстера, подстегивающего лошадей, почувствовал резкий удар в плечо, зашатался и ткнулся лицом в песок арены, пахнущий лошадиным пометом.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

БЕЖАТЬ! БЕЖАТЬ!

Я очнулся в гостинице, на своей постели, в полусумраке угасавшего дня, и первое, что увидел - это склонившееся надо мною личико Сэйни.

– Сэйни, - прошептал я.

– Вы очнулись, Фрей?

Я хотел обнять ее, но не мог поднять руки, тяжелой, как свинец.

– Не надо, Фрей. Я сама.

Она наклонилась и поцеловала меня в губы. Губы у нее были влажные и горячие.

– Они подстрелили вас, - сказала она.
– К счастью, они! вас только ранили в руку, и врач говорит, что вы скоро оправитесь. Вы спали двое суток, Фрей.

Она села рядом и положила руку мне на лоб. Рука ее была удивительно прохладна.

– Вы... давно здесь, Сэйни?

– С того злосчастного вечера. Ведь я люблю вас, - сказала она просто.
– Хотя я ничего не знаю о вас. Нет, нет, не говорите, вам вредно говорить.

Но я не мог не говорить. Я не мог не рассказать ей о всей своей жизни.

– Теперь я еще больше люблю вас, - сказала Сэйни, когда я закончил рассказ.
– Я полюбила вас... тебя даже в твоем шутовском наряде. Почему? Я сама не знаю. Но ты ведь тоже ничего не знаешь обо мне.