– Да ты, Петр Андреевич, в делах своего колхоза сведущ едва не больше, чем в основной своей работе!
– слушая эти истории, воскликнул Пронченко с доброй завистью в голосе.
– А у меня уже не выходит.

– Иногда мне кажется, что я до сих пор живу там, в селе, а сюда только наведываюсь время от времени, - раздумчиво молвил Карналь.
– Неужели над нами так тяготеет место рождения? Ведь я в родном селе прожил только первые шестнадцать лет своей жизни, а последующие тридцать четыре - носило меня по свету. Так вот же - все время возвращаешься туда, и впечатление такое, будто и не выезжал оттуда. Да и в моем селе меня как-то никогда не воспринимали всерьез как ученого или там какого-то директора, руководителя, светила-пресветила. Так и остался для всех Петьком, Петриком, вот и наша дорогая Зинаида Федоровна...

– Которая для тебя осталась Зинькой, - засмеялась та.

– Ну, так Зинька. Но ведь ты председатель колхоза, и я это знаю, и ты всякий раз делишься со мной своими заботами...

– А ты - делишься?
– Зинька наставила на него могучую, всю в орденах грудь, так что Карналь даже сделал движение, будто хотел отодвинуться. Женщина, за которой может спрятаться целое государство.
– А мы когда-нибудь слышали от тебя о твоей работе, о твоих проблемах? Как же можно всерьез относиться к тому, чего не ведаешь? У тебя, Петро, знаешь, нехлюдовский комплекс!

– Какой комплекс?
– Пронченко откровенно забавлялся этой перепалкой. Вы что, Зинаида Федоровна, его к князьям приписали?..

– Так он же как тот толстовский князь Нехлюдов. Приедет в село, походит, повздыхает по каким-то бересткам или осокорям - и снова на год пропал в своей столице, спрятался за свои электронные машины. Не то чтоб сказать: черт-бес, Зинька, давай тебе всучим какую-нибудь машину, пусть твоя голова хоть немного отдохнет. А то ведь хоть разорвись. Хлеб давай, молоко давай, мясо давай, овощи дай, фрукты дай, а в колхозе привыкли как? Чтобы все было: и пшеница, и постное маслице, и сахар, и мед, и смушки, и поросятки, и яички, и редька. Тысячеотраслевое хозяйство. Разве тут успеешь? Разве охватишь?

– Ты же сама не захочешь узкой специализации, - сказал Карналь. Привыкла, чтобы все было в твоем хозяйстве, все свое, свеженькое. Что для передовиков механизаторов, что для детсадика, что для стариков. Там тебе медок, там мясо, там маслице, там подсолнечное. Конечно, так не нахозяйничаешь, неминуемо распыление сил и средств, но вы все к этому попривыкли, главное же - нет еще у нас координирования, нет точного распределения функций между колхозами в пределах района, области, республики.

– Специализации еще нет, - признал Пронченко, - хотя это и не моя отрасль, но знаю, потому что и в промышленности мы еще не всегда этого достигаем.

– Так вот пусть Карналь нам и поставит свои машины, пусть они все вычислят, все скоординируют, - сказала Зинька.
– Я своему секретарю ЦК только намекнула, а он сразу и вспомнил о нем. И удивился: почему же это академик не попробует помочь землякам?

– Машины еще дороги для отдельного колхоза, - заметил Карналь.

– Попросим у государства кредит.

– Кроме того, что тебе дадут машины? Ну, создашь ты колхозный вычислительный центр. У тебя в конторе сейчас сколько людей?

– Трое. От силы четверо.

– А понадобится при машине десять или двенадцать человек.

– Вот тебе раз! Что же это за машины такие? Все говорят о высвобождении рабочих рук, а оно выходит - какое-то машинное закабаление?

– Для машины нужно собирать информацию. Сама она этого не сделает. Ее надо кормить информацией, закладывать в нее данные, а уж она обрабатывает их и выдает результаты, делая это в тысячи и миллионы раз быстрее самых опытных работников. Когда мы устанавливаем машины на заводах или в учреждениях, мы имеем дело с компактностью, с большой концентрацией рабочей силы и материальных средств. А в колхозе? Разбросанность техники, людей, огромные пространства, неповторимость, нестандартность операций... масса вещей, которые не поддаются математической формализации. Как ты переведешь на язык математики, к примеру, процесс прорастания пшеничного зерна? А машина понимает только математический язык.

– Вы ученые - вам и знать, - решительно заявила Зинька.
– От нас требуют хлеб и мясо, а мы от вас потребуем... Вот ту, как ты сказал, формализацию или мобилизацию.

– Это задача на целое десятилетие.

– А ты подумай, Петр Андреевич, - вмешался Пронченко, - может, и в самом деле пора уже начать думать в этом направлении? Может, мы принадлежим к последнему поколению, которое тяготеет к природе, не может представить себя оторванным от беспредельных полей, мечтает о травах в росе, весенних лесах, о тихих водах с зелеными вербами над ними...

– А еще промытая дождями листва на деревьях, - подсказала Зинька, - да и шелест кукурузы ранней осенью, да запах конопли. А для меня оно все сливается еще и с другим, уже с новым. Уже это и не просто степь, а гектары зерновые и гектары кормовые. Уже не просто жаворонок над весенней бороздой, а пахота и сев. Казалось бы, простые слова: "пахота", "жатва", "молотьба". А так и звенят в сердце.

– Я лишь могу добавить вслед за моим любимым писателем, - охотно поддержал эту своеобразную грусть о прекрасном Карналь: - "Теперь мы ездим на автомобилях, ездим все быстрее и быстрее с каждым годом, так как дороги становятся лучше, расстояния - больше, а Великий лес, где еще бывает зверь, с каждым годом все сжимается, как моя жизнь..."